Читать «Повесть о любви и тьме» онлайн - страница 9

После короткого ожидания отец, предположив, что начальник почты или «сам господин Нашашиби» уже кончили говорить, вновь поднимал трубку и обращался к телефонистке:

— Простите, любезная госпожа, мне кажется, что я просил соединить с Тель-Авивом, номер 648.

А та говорила;

— У меня это записано, мой господин. Пожалуйста, подождите (или: «Пожалуйста, вооружитесь терпением»).

На что папа отвечал:

— Я жду, госпожа моя, разумеется, я жду, но люди ждут и на другом конце.

Этим он со всей возможной вежливостью намекал ей, что хотя мы люди культурные, есть предел и нашей сдержанности. Мы, конечно, хорошо воспитаны, но мы не какие-то там «фраера». Мы — не бессловесная скотина, которую гонят на убой. Это отношение к евреям — будто каждый может над ними издеваться и делать с ними все, что заблагорассудится, — с этим покончено раз и навсегда.

И тут вдруг в аптеке звонил телефон, и от этого звонка всегда начинало колотиться сердце и мурашки бежали по спине. Это был волшебный миг. А беседа звучала примерно так:

— Алло, Цви?

— Это я.

— Это Арье. Из Иерусалима.

— Да, Арье, здравствуй. Это я, Цви. Как вы поживаете?

— У нас все в порядке. Мы звоним вам из аптеки.

— И мы из аптеки. Что нового?

— Ничего нового. Как у вас, Цви? Что скажешь?

— Все в порядке. Ничего особенного. Живем.

— Если нет новостей — это тоже неплохо. И у нас нет новостей. У нас все благополучно. А как у вас?

— И у нас так же.

— Прекрасно. Теперь Фаня с вами поговорит.

И снова все то же: что слышно? что нового?

А затем:

— Теперь Амос скажет несколько слов.

Вот и весь разговор.

Что слышно? Все хорошо. Ну, тогда мы снова вскоре поговорим. Рады были вас услышать. И мы были рады вас услышать. Мы вам напишем письмо и договоримся, когда позвоним в следующий раз. Поговорим. Да. Обязательно поговорим. Скоро. До свидания, берегите себя. Всего доброго. И вам тоже.

*

Но это не было смешно — жизнь висела на тонком волоске. Сегодня я понимаю: они вовсе не были уверены, что и вправду поговорят в следующий раз. Этого может и не произойти вдруг этот раз — последний, поскольку кто знает, что еще случится? Вдруг вспыхнут беспорядки, погромы, резня, арабы поднимутся и вырежут всех нас, придет война, грянет великая катастрофа. Ведь танки Гитлера, двигаясь по двум направлениям — со стороны Северной Африки и с Кавказа, оказались почти у нашего порога. И кто знает, что нас ожидает еще…

Эта пустая беседа вовсе не была пустой — она была лишь невыразительной. Мне, сегодняшнему, те телефонные разговоры показывают, как трудно было им — всем, а не только моим родителям — выразить свои личные чувства. Там, где дело касалось чувств общественных, они не испытывали никаких трудностей, они не боялись показать свои чувства, они умели говорить. О, как они умели говорить! Они могли на протяжении трех-четырех часов спорить о Ницше, Сталине, Фрейде, Жаботинском, спорить со слезами и пафосом, вкладывая в это всю душу. И когда они толковали о коллективизме, об антисемитизме, о справедливости, об «аграрном» или «женском» вопросе, об отношении искусства и жизни, их речи звучали как музыка. Но едва они пытались выразить свое личное чувство, выходило нечто вымученное, сухое, возможно, даже полное опасений и страха. Это было результатом того подавления чувств и тех запретов, что передавались из поколения в поколение. Система запретов и тормозов была удвоенной: правила поведения европейской буржуазии умножались на обычаи религиозного еврейского местечка. Почти все было «запрещено», или «не принято», или «некрасиво».