Читать «То, чего не было (с приложениями)» онлайн - страница 254

Таково было содержание записки, которую Макаров показал своему казенному защитнику – капитану Обаджиеву, а этот не нашел ничего лучшего, как представить записку начальству. Можно себе представить, какое впечатление произвел этот поступок защитника на обвиняемых…

Получив пропуск, я отправилась наконец в крепость. Меня мучила мысль о том, как много я потеряла времени и как сын тревожится…

На этот раз в карауле был другой офицер, выказавший необычайное рвение: он тщательно обыскал и обнюхал всю привезенную мною пищу и, сказав, что в данную минуту к сыну нельзя почему-то и надо подождать, пустился со мной в разговоры. Поговорив на тему, как неприятно военным, когда среди них, хотя бы и в виде заключенного, затесался статский, он сказал мне, указывая рукой в окно:

– Ведь вот, кажется, и крепость, и окружена со всех сторон, и караул какой, а каналья Фельдман все-таки бежал!

– Почему же каналья? – полюбопытствовала я.

– А как же? Ведь из-за него капитан будет сидеть в крепости…

Я с полной безнадежностью смотрела на говорившего…

Вообще я с любопытством присматривалась к так малознакомым мне нравам военных и к их приемам во время обысков привозимой пищи и одежды. Если в карауле бывал юный, недавно выпущенный офицер, он делал обыск конфузливо и с краской в лице, видимо стыдясь сыска. Но если дежурным был, что называется, старый служака, то он проделывал его с большим усердием и охотно: перебирал и пересматривал одну и ту же вещь по нескольку раз.

Особенно памятен мне один седоватый уже и не молодой на вид офицер. Его все возмущало: и то, что привозится белье: «вот еще нежности!» – и то, что разрешена своя пища.

– Почему ваш сын не ест казенной пищи? – сердито спрашивал он меня.

– Он не может привыкнуть к ней! – отвечала я.

– Пфа! – сердито фыркал офицер. – «Я сам» (он неподражаемо произносил это «сам»). Я сам ем ее с удовольствием, так ему и подавно брезгать нечего!

Солдаты озлобления не выказывали и, когда я проходила через караульную, вставали и многие снимали шапку…

Наконец меня допустили к сыну. Он меня уж давно поджидал. Я рассказала ему свои мытарства… Он плохо спал эту ночь и был бледен. Однако, узнав, что сегодня приедет жена, оживился и повеселел.

– Лишь бы вы перенесли твердо, – говорил он, – а я к смерти готов и встречу ее спокойно!

– Но может быть, и не приговорят? – робко пыталась я поколебать его убеждение. – Может быть, – выяснится непричастность вас трех?

Он только махнул рукой.

– Выяснится она или нет – пощады ждать нечего. Зачем же тогда военный суд? И зачем здесь Трусевич?

Меня удручали эти сомнения, и сама я была в тревожном состоянии, хотя и бодрилась изо всех сил. На этот раз свидание было короче вчерашнего, благодаря седому офицеру. С каким-то особенным апломбом вошел он в камеру и резко произнес:

– Свидание кончено!

Я долго и горячо обнимала сына, он сказал мне, что суд назначен на двадцать шестое число. Оставалось пять дней!.. Пять дней до суда, до бесповоротного решения, и может быть… пять дней его жизни!.. Холодела кровь от этой мысли, и хотелось броситься на грудь сына и плакать, плакать!.. Выплакать все слезы до единой, все накопившиеся за эти годы слезы!.. Но я не смела плакать… Не смела нарушить мужество сына!