Читать «О духовной жизни современной Америки» онлайн - страница 29

Над Поманоком взлетаю, как птица, Чтобы повсюду парить и повсеместно петь самое главное, самую суть, Отправляюсь на север, чтобы петь там полярные песни, И в Канаду, пока не вберу ее всю без остатка, потом в Мичиган, В Миннесоту, Айову, Висконсин, чтобы петь каждого штата неповторимую песнь, В Миссури, Канзас, Арканзас, чтобы петь каждого штата неповторимую песнь, Дальше — в Кентукки, Джорджию, Теннесси, в Каролину, чтобы петь каждого штата неповторимую песнь, В Техас и все дальше, дальше, до Калифорнии, чтобы везде и повсюду быть принятым дружелюбно, стать везде и повсюду своим, Чтобы первым (если понадобится — то под дробь барабанов военных) Пропеть самое главное, суть всей нераздельно единой страны, А потом — каждого штата песнь.

(Перевод Я. Белинского)

Первозданное, примитивное начало в его натуре, присущее дикому индейцу ощущение сродства с окружающей нас природой повсеместно присутствует в его книге и нет-нет да полыхнет ярким пламенем. Когда воет ветер или кричит какой-нибудь зверь, для Уитмена это все равно что звуки индейских слов:

«Краснокожие аборигены, дыханье свое, звуки дождя и ветра, прозвища птиц и лесных зверей вы оставили нам в названиях: Окони, Кууза, Оттава, Мононга-хела, Саук, Натчез, Чаттахучи, Каквета, Ориноко, Уобаш, Майами, Сагино, Чиппева, Ошкош, Уалла-Уалла, оставив эти названья, вы ушли, растворив родные слова в воде, перемешав их с почвой».

(Перевод Я. Белинского)

Читателю подобного рода стихов потребуется как минимум вдвое больше энтузиазма, чем их сочинителю.

Стиль Уитмена — не английского происхождения, он вообще не отвечает стилю какого-либо культурного языка. Это тяжеловесный индейский образный стиль без образов, вдобавок еще воспринявший влияние другого тяжеловесного стиля, а именно ветхозаветного, — все это выше всякого понимания. Его слова тяжело, невнятно прокатываются по страницам книжки, уносятся вдаль длинными вереницами, целыми полчищами — одно другого туманней. Некоторые из стихов Уитмена поистине великолепны в своей невразумительности. В одном таком необыкновенно глубокомысленном стихотворении из четырех строчек, половина которых вдобавок заключена в скобки, он «поет» вот так:

Пусть безмятежен тот, кого я пою (Тот, рожденный борением противоречий), я посвящаю его Народу, Я вселяю в него Мятеж (о тайное пламя и право бунта! О неугасимое, животворное пламя!)

(Перевод Я. Белинского)

Этот стих можно принять за здравицу в честь дня рождения и с равным успехом — за пасхальный гимн. Или еще — за изложение тройного правила в математике. В любом случае под конец начнешь сомневаться в том, что автор с помощью подобной примитивной поэзии и впрямь вознамерился «петь», да еще и усомнишься в его патриотизме — уж очень силен в нем бунтарский дух.

О’Коннор говорит: для понимания поэзии Уитмена надо было увидеть самого поэта воочию. И Бак, и Конвей, и Рис говорят то же самое: нужно было увидеть Уитмена, чтобы понять его книгу. Но мне кажется, что ощущение буйной мечтательности, которое охватывает тебя при чтении «Листьев травы», должно усиливаться, а уж никак не ослабляться лицезрением самого автора. В конце концов он последняя талантливая особь современного человека, родившегося, однако, дикарем.