Читать «Ягодные места» онлайн - страница 138

— Опять Лев Толстой…

— Да, опять Лев Толстой. Всегда Лев Толстой… А что тебя связывает с теми солдатами, которые гибли за тебя в Великую Отечественную? Кто ты? Ты догадываешься, в какой стране ты родился? Что ты знаешь о ней? Почему тебе наплевать на нее? Ведь не родился же ты таким… Тебя что-то таким сделало… Что? Не могу найти ответа. А если б нашел, сделал бы все, чтобы уничтожить это «что-то»… — твердо говорил Селезнев-старший, жестко. Но, вслушиваясь в собственные слова, он растерянно думал: «Боже мой, а ведь это мой сын… Мой сын — значит, моя вина… Он почти не слушает меня. Может быть, это не те слова? Может быть, мы научились побеждать, строить, но еще не научились находить те единственные слова, которые помогли бы нам не упустить наших детей?» — У меня было голодное детство. Оно меня выковало. Мне ничего не страшно. Но ты жил лучше, а стал от этого хуже.

— У нас другие запросы… Наше поколение переросло рамки ваших потребностей. Это диалектика, — ответил Селезнев-младший.

— Но нельзя перерасти рамки совести… Ты уже бюрократ… Ты потенциальный бюрократ. Но, конечно, нового, усовершенствованного типа. Ведь карьеризм — это единственная идеология бюрократии. Вернее, креслеология. А формы кресла могут быть самыми ультрамодерными, — это дела не меняет… Раньше бюрократы были другими, более примитивными. Я ненавидел этих тупиц в габардиновых плащах и велюровых шляпах, совавших носы в производство, в котором они ни бельмеса не петрили. Когда меня выдвинули и засунули с головой в бумажное болото, я испугался: вдруг стану таким же, как они? Вроде не стал, хотя до сих пор побаиваюсь. Но сейчас вместе с технологией и бюрократия модернизировалась. Она не такая провинциальная, как раньше. Подучилась. Подприоделась. Подглобалилась. Подциничилась… Ты еще, чего доброго, вступишь в партию, основатели которой делали все, чтобы очистить ее от карьеристов. Видел бы тебя Ленин! Я желаю тебе беды. Большой беды. Чтобы она ударила тебя мордой о землю, которой ты не знаешь и знать не хочешь. Может быть, в тебе что-нибудь прояснится…

«До чего я дошел, — думал Селезнев-старший. — Я желаю беды собственному сыну. Сваливаю, значит, его воспитание с себя — на беду? Неужели она — единственная учительница? Кричу на него, обвиняю. Кричащий учитель — это никуда не годится… Надо искать другие аргументы, кроме крика и обвинений. Какие?»

За Селезневым-старшим тяжко захлопнулась дверь, так что открепился висящий на ней с внутренней стороны портрет Ринго Стара. Селезнев-младший, ползая по полу, стал искать в мягких дебрях ковра с перуанской ламой кнопку, укололся о нее и вдруг застыл, забыв, зачем эту кнопку искал, охваченный редким для него чувством одиночества и страха. Селезнев-младший испытал это чувство, когда ранней весной в прошлом году их класс ездил на экскурсию в Калугу и он, Селезнев, оказался отодвинутым на второй план даже в глазах своего окруженья тенью невидимого великого человека. Задрав головы, школьники стояли на берегу реки перед огромной настоящей ракетой, чье белое тело рвалось с красных опорных конструкций в голубую втягивающую бесконечность, пересыпанную клочьями облаков. И вдруг раздалось потрескивание, переходящее в еще легкий, но уже нарастающий грохот, как будто тайные реактивные силы начали просыпаться в ракете. Школьники замерли, словно ожидая, что сейчас произойдет чудо и ракета взлетит. Но это был обман слуха. Потрескивание и грохот шли снизу, с реки. Школьники побежали туда, проваливаясь в рыхлом ноздреватом снегу, и застыли перед удивительным зрелищем рождения трещин в только что цельной громаде льда, покрытого цепочками человеческих следов, санными и лыжными полосками. Это еще не было настоящим грозным ледоходом, когда одна льдина громоздится на другую, подминая ее под себя. Но лед раскалывался на глазах, и чья-то забытая лыжная палка вдруг очутилась своим заостренным металлическим наконечником с алюминиевым кружком, оплетенным сыромятными ремешками, на одной льдине, а ее ручка с ременной петлей — на другой, как бы сцепляя две льдины над черным прогалом все увеличивающегося разлома. Только что Селезнев-младший, глядя на ракету и мучительно стараясь снова быть замеченным другими, думал: смог ли бы он выдержать год или полгода в космосе — и решил, что смог бы. Но возможность доказать свое мужество в космосе была далека, и Селезнев-младший, скинув куртку на руки кому-то из своего снова прикованного к нему глазами окружения, прыгнул на лед, как будто на спор, хотя никакого спора ни с кем не было, и пошел вперед, радостно слыша подгоняющее его отчаянное кудахтанье классной руководительницы: «Come back, Igor! Come back!»