Читать «Исповедь еврея» онлайн - страница 20

Но никто не решался сделать первое движение, и драка уже начала вырождаться в нудные препирательства. И тут я, самый маленький, зажмурившись, кинулся Айдарбеку в ноги и, клоп, впился в них пиявкой, не чувствуя ударов, а только фиксируя вспышки в голове. И Айдарбека-таки отдули!

Я могу (и очень хочу!) тянуть повествование бесконечно, как сладкий корень, хотя прекрасно сознаю, что воспоминания о босоногом детстве – один из самых несносных жанров советского казенного народничества. Но только так и удается хоть на полчаса вкусить иллюзию, будто не все проходит безвозвратно, что кое-что можно извлечь из загробного существования – пусть кривым и облезлым, как мой зеленый горшок. То, что нам по глупости кажется победой жизни, – на самом деле только мимолетный перевес памяти, на мгновение вырвавшей у тьмы какой-нибудь клочок драгоценной для нас жизни, чтобы в следующий миг кануть во тьму вместе с нами. Но лишь ради этой вспышки я, терпеливый, как археолог, складываю из исцарапанных стеклышек и истлевших лоскутьев увечный абрис моего папы Яков Абрамовича, самой бодрой в городке походкой спешащего домой по ослепительному переулку среди растрескавшихся заборов, иссохших плетней и гораздо более степенных в сравнении с ним кур, юмористически поблескивая совершенно круглыми окулярами, уменьшительными для зла и чудовищно увеличительными для добра. В пыли раскиданы ржавые разнокалиберные гири: парни, кто похуже, кто получше, корячатся под двухпудовкой. «А ну, вы, Яков Абрамович?» – подзуживает какая-то язва, – и папа без всякого видимого усилия возносит ржавую каплищу над своей бритой (Котовский) головой вверх дном, что умеет только силач Халит, ингуш.

«Да…» – выдыхают посрамленные, а папа, на ходу покрываясь шляпой, торопится к обеду, чтобы скорей бежать дальше по добрым делам: он должен был творить их беспрерывно, как крысы и фагоциты должны беспрерывно что-то грызть, иначе зубы прорастают им в мозг.

В редкие выходные дни папа сидит с нами за столом в голубой майке. А я совершенно серьезно обращаюсь к его бицепсам: «Мускулы, мускулы, походите», – и живые бугры начинают мощно перекатываться, как два гиппопотама под атласным ковром. Помню первую баню (до того меня купали в жестяной ванне) – полутемный цементный застенок и папу с жестяной, опять-таки, шайкой – только на микеланджеловских фресках я встречал такую вздутую округлую мощь. Правда, папа был еще и мохнат, как обезьяна. Вот они, евреи: снаружи безобидный очкарик, а внутри – горилла. Именно микеланджеловского Адама из провинциального Эдема тщится удержать на плаву моя пускающая пузыри память, а не беспомощного старичка, покрытого болячками, как донышко моего покойного друга. «Янкель Аврумович Каценеленбоген» – сияет с мраморной (распределительный щиток) надгробной плитки – всю жизнь для удобства окружающих он проживал не под своим именем – вот и верьте после этого евреям! При этом мой бедный, несчастный папочка и законспирироваться толком не сумел: мы с Гришкой – выражусь по-исконному – обое Янкелевичи. Слишком долго проживши отпетыми русаками, мы не сумели проникнуться украдчивым (посвящаю Солженицыну) еврейским духом, позволяющим, пряча паспорт, представляться чужим именем-отчеством.