Читать «Эвакуатор» онлайн - страница 177

Озирая котел, в котором ты сам не варишься, презирая клятвы, которые мы даем, — не тверди мне, агностик, что ты во всем сомневаешься. Или нет, тверди — добавляя: «во всем твоем». Ибо есть твое — вопреки утвержденью строгому, что любая вера тобою остранена. Есть твое, и мне даже страшно глядеть в ту сторону — до того скупа и безводна та сторона. Где уж мне до упорства черствого, каменистого, хоть надень я мундир и ремнями перетянись. Есть твое, и в него ты веришь настолько истово, что любой аскет пред тобою релятивист. Ход туда мне закрыт. Дрожа, наблюдаю издали: кабала словес, ползучая каббала, лабиринты, пески, а меж ними такие идолы, что игрушками кажутся все мои купола.

Не тверди, обнимаясь с тартусцами и с вЕнцами, рассыпая мелкие искры, как метеор, — что с таких, как я, начинаются все Освенцимы, ибо всякая твердая вера — уже террор. Как я знаю всю твою зыбкость, перетекание, разрушенье границ — соблазн его так влекущ! Есть твоя вертикаль, и она еще вертикальнее, но скрывает ее туман, оплетает плющ. Я боюсь плюща — хоть растенье, в общем, красивейшее. Так узорчат лист, так слаба курчавая плеть — но за слабостью этой темнеет такая силища, что и дубу, и грабу опасно туда смотреть.

Но хоть все пески, всю пустыню словами вымости, завали цветами, чей многоцветен пир, — не тверди, не пой мне о щедрой твоей терпимости и о том, как в сравнении с нею я нетерпим! О, ты терпишь всех, как терпит белая бестия ундерменша в коросте, прикованного к ярму. Я терплю этот мир иначе — как терпят бедствие. Извини, что я иногда нетерпим к нему.

Я не все говорю, не всему раздаю названия, вообще не стремлюсь заглядывать за края — ибо есть зазор спасительного незнания, что тебе и мне оставляет вера моя. В небесах случаются краски, которых в мире нет, — немучительная любовь и нестыдный стыд. Твой пустынный Бог никогда меня не помилует, — мой цветущий тебя простит и меня простит.

ТЕОДИЦЕЯ

— На, — сказал генерал, снимая «Командирские». — Хочешь — носи, хочешь — пропей.

М. Веллер

Не всемощный, в силе и славе, творец миров, Что избрал евреев и сам еврей, Не глухой к раскаяньям пастырь своих коров, Кучевых и перистых, — а скорей Полевой командир, небрит или бородат, Перевязан наспех и полусед. Мне приятно думать, что я не раб его, а солдат. Может быть, сержант, почему бы нет. О, не тот, что нашими трупами путь мостит, И в окоп, естественно, ни ногой, Держиморда, фанат муштры, позабывший стыд И врага не видевший, — а другой, Командир, давно понимающий всю тщету Гекатомб, но сражающийся вотще, У которого и больные все на счету, Потому что много ли нас вообще? Я не вижу его верховным, как ни крути. Генеральный штаб не настолько прост. Полагаю, над ним не менее десяти Командиров, от чьих генеральских звезд Тяжелеет небо, глядящее на Москву Как на свой испытательный полигон. До победы нашей я точно не доживу — И боюсь сказать, доживет ли он. Вот тебе и ответ, как он терпит язвы земли, Не спасает детей, не мстит палачу. Авиации нет, снаряды не подвезли, А про связь и снабжение я молчу. Наши танки быстры, поем, и крепка броня, Отче наш, который на небесех! В общем, чудо и то, что с бойцами вроде меня Потеряли еще не все и не всех. Всемогущий? — о нет. Орудья — на смех врагу. Спим в окопах — в окрестностях нет жилья. Всемогущий может не больше, чем я могу. «Где он был?» — Да, собственно, где и я. Позабыл сказать: поощрений опять же нет. Ни чинов, ни медалей он не дает. Иногда подарит — кому огниво, кому кисет. Скажем, мне достались часы «Полет». А чего, хорошая вещь, обижаться грех. Двадцать пять камней, музыкальный звон. Потому я и чувствую время острее всех — Иногда, похоже, острей, чем он. Незаметные в шуме, слышные в тишине, Отбивают полдень и будят в шесть, Днем и ночью напоминая мне: Времени мало, но время есть.