Читать «Мурка, Маруся Климова» онлайн - страница 210
Анна Берсенева
– Говорила тебе, не связывайся с ним, – сказала она. – Кто ты и кто он! Что тебе, в Москве мужиков мало? Проблем жилищных ведь нету. Да тебе только свистнуть, как шмели на мед слетятся!
Тоня не слышала, что говорит Катя. Она придавила коленом чемодан, чтобы он кое-как закрылся, и пошла к двери.
– Погоди, ты что, прямо сейчас ехать собралась? – изумилась Катя. – Пешком, что ли, до станции пойдешь?
– Здесь близко, – лихорадочно, как все, что она сейчас делала, проговорила Тоня.
Все в ней было устремлено вперед, прочь, куда угодно, лишь бы отсюда прочь! Сполохи, пляшущие по лицу его матери, адское пламя в ее глазах, страшные ее слова: «Не судьба», пронизывали ее насквозь, не давали остановиться, отдохнуть, дышать, жить.
Ближайший к Глуболью разъезд, на котором останавливался московский поезд, находился в лесу, километрах в пяти от деревни, и назывался «Звезда». Состав стоял три минуты; касса была закрыта. Тоня не помнила, как попала в общий вагон, сколько денег дала проводнице. Место нашлось только на багажной полке, но это было и хорошо. Сверху, из-под самого потолка, по крайней мере не было видно, как проплывают за окном вагона бесконечные лесные поляны со стоящими на них одинокими стожками, как высокие, уже подернутые осторожным августовским золотом березы жалобно протягивают к уходящему поезду длинные свои ветки...
Всю дорогу Тоня провела, вцепившись зубами в подушку. Она разжимала зубы и слезала с полки только для того, чтобы время от времени выскакивать в тамбур. Наверное, от мучительного отчаяния горло ее то и дело перехватывали спазмы, и ей казалось, что сейчас ее вывернет наизнанку, хотя она ничего не ела.
– Может, внизу пока посидишь? – сочувственно предложила ей пожилая женщина с нижней полки. – Легко ли беременной на такой верхотуре! А ну как свалишься ночью?
«Беременной? – не понимая, о ком она говорит, подумала Тоня. – Кто беременная?»
Но думать о ком-то постороннем дольше секунды она не могла. Она думала о нем, только о нем; это даже не называлось мыслями. Он пронизывал ее весь, как дождь, но не обычный дождь, покрывающий тело внешними каплями, а такой, который необъяснимым образом проникает внутрь. Весь он был в ней, не оставляя места для посторонних чувств и мыслей.
Это было особенно мучительно потому, что, кроме такого вот странного, не определимого словами ощущения его в себе, Тоня совершенно как наяву чувствовала и другое, живое: прикосновения его рук – жесткую ласку мозолей, губ – раскаленные, сухие от страсти поцелуи, ресниц – колкую нежность его лица вплотную к своему лицу... И все его тело – в себе, так осязаемо, так физически отчетливо, что закушенная подушка не помогала сдерживать отчаянный стон!
Это длилось и длилось, эта боль не отпускала всю дорогу и потом, уже в Москве. И через неделю не отпустила, и через месяц нисколько не унялась, осталась такой же острой, как в то первое утро без него. Боль преследовала Тоню повсюду, заставляла не спать ночи напролет, просить неизвестно кого то о том, чтобы он привел к ней Кастуся, то, в отчаянии, чтобы помог его забыть... Но забыть его было невозможно – все напоминало о нем, все! Даже фигурка танцовщицы, которую Тоня, вернувшись, поставила на обычное место на папином столе, была так же горяча, как его ладонь, когда он протянул ей эту фигурку и она впервые прикоснулась к нему – сначала к его ладони и сразу, всем телом, ко всему его телу...