Читать «Осада Азова» онлайн - страница 14
Григорий Ильич Мирошниченко
– Как быть? – спросил Нехорошко Клоков.
– А быть нам так, – сказал Корнилий, – я буду сказывать – будары с хлебом перетонули. Пошлем человека пожечь будары.
– А коль они придут? – спросил Санька. – Тогда Нехорошко и Трофимка сложат головы перед войском.
– Не в миг-то придут, – строго сказал Тимофей Яковлев. – Пошлем надежного человека. Все головы закладываем. Великое дело кончается великим, как только увенчается. А не увенчается, то всем нам быть казненными. Так ли?
– Так, – согласился Санька. – Но ты же сказывал, что без хлеба все пухнем. Как быть?
– Задумано не в жизнь, а на смерть. Посидим и без хлеба.
– Кого пошлем? – спросил Санька.
– Тебя пошлем! Немедля! Кроме тебя, послать некого. На нет сведем славу Татаринова! Сведем!
– Где покинули будары? – спросил Корнилий бежавших от есаула Петра Щадеева.
– Вверху, днищ за восемь от Раздоров.
– Скачи туда и денно, и нощно! – велел Тимофей «слепому» Саньке.
Тот покачал головой:
– Мне и в крепости дел много. Никто не сплетет такой паутины, как я.
Сторожевой тихо открыл главные тяжелые ворота, которые все-таки глухо, но далеко слышно скрипнули, и выпустил из крепости человека в сером кафтане. То был Трофимка Яковлев. Ему под страхом смерти было велено незаметно вернуться на струги, поджечь, перетопить их вверху за Раздорами и бежать в степь. Трофимке обещали: как Корнилий станет атаманом, его вернут и воздадут славу превыше всех! Он дал на то свое согласие.
Показалась луна над морем, появилась золотисто-зеленая дорога через Дон, и в этой лунной дороге всплескивалась рыба.
Атаман Татаринов вел с женой беседу в замке Калаш-паши, сторожевые несли службу, а братья Яковлевы при восковой свече плели свою паутину.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
«Слепой» Санька Дементьев подал Корнилию письмо в длинных столбцах, склеенное, сажени в четыре.
– Бери! – сказал он. – Это будет нам, да и многим, грамотой царя. В грамоте сей, бишь, сказано: «Бояре, царь и великий князь Михаил почитают на Дону за непременное и желают быть в вечной любви и дружбе едино с атаманом Корнилием Яковлевичем Яковлевым, а Мишку Татаринова, предерзновенного человека, признать нам атаманом у вас никак не можно…»
– Подложная?! – торопливо спросил Корнилий, заглядывая в бумагу.
– Нельзя ей быть подложной, – спокойно ответил «слепой», – письмо царское, чернила царские, и печать в аккурат царская же! Гляди!
Подложная грамота не показалась Корнилию подложной. Она была сделана хитро и ловко…
– Поди разбери, которая царская, а которая не царская, – улыбаясь, сказал довольный Корнилий, представивший уже себя атаманом войска Донского. – Не все ли едино? Складно смастерилось. Кто же мастерил сию бесподобную грамоту?
– Гм! Кто мастерил? Экий недогадливый. Кто же, кроме меня, смастерит такое важное дело, – сказал Санька и громко расхохотался.
– Потише ты, черт одноглазый, – сердито сказал Тимофей Яковлев. – Кому же теперь быть атаманом? Корнилию или мне, Тимофею?
«Слепой» сказал:
– Кого крикнет войско! Воля его!
Братья злобно посмотрели на «слепого» Саньку, хитро прищурившего глаз, и так же злобно переглянулись. Каждому хотелось атаманствовать безраздельно. «Слепой» заметил это и не скоро сказал:
