Читать «Россия, общий вагон» онлайн - страница 50
Наталья Ключарева
- А мне плевать, что стыдно! Плевать на честь и достоинство! Когда есть нечего, об этом не думаешь! - пререкался с кем-то старичок жгуче семитской наружности. - Я три купюры поймал, пока давка не началась. Это в несколько раз больше моей пенсии! Кому должно быть стыдно? Мне? А я думаю, тем, кто меня до такого унижения довел!
- Обидно, ужасно обидно! - соглашалась старушка в черном платке. - В чем мы провинились? Войну выиграли, страну из руин подняли… Всю жизнь для будущего старались. И вот оно, будущее! На помойку выбросили, помирай поскорей!
- Но ваши-то дети вас не бросили! - вмешался Рощин. - Это гораздо важнее, чем государство!
- Для вас оно, может, и так, - откликнулась черная старушка. - Вы живете для себя, родненьких. А у нас как было. Работаешь до ночи, дочка дома одна, муж-то с фронта не вернулся. Придешь, шлепнешься, а наутро снова - по гудку вскакиваешь и вперед. Мне, дуре, казалось, что все советские дети у меня на руках, вот я ради них и надрывалась. Эх, дура, дура… Собственная дочь сиротой росла, только спящей ее видела. Вот и вырастила несчастливицу. Все мужья бросали с детьми на руках. Три внука от нее осталось. Эх, знать бы, что так будет…
Старушка завздыхала и стала вытирать глаза.
- То есть для вас предательство государства - это глубоко личное переживание, потому что… - взялся резюмировать Рощин. Никита толкнул его, и Рощин осекся. Старушка продолжала рассказывать, уже не для кого, застыв глазами.
- Пошла моя Ольга следом за мной на завод. А в девяносто шестом им зарплату платить перестали, полгода живых денег не видели. Мы с ребятишками, я тогда уже на пенсии была, ходили книгами торговать к Гостиному Двору. Все больше не продавали, на крупу выменивали. Однажды приходим, а Ольга на кухне висит, не выдержала. «Не могу в их голодные глаза смотреть», - в записке. Все газеты потом про это писали, шуму было, сразу деньги на зарплату нашлись. Даже похороны оплатили. А я хожу по двору, смотрю на деньги эти проклятые, и смеюсь. Насилу успокоили соседи…
- Простите нас, - тихо сказал Никита, у которого земля опять уходила из-под ног.
- Ты-то тут, мальчик, при чем? - вздрогнула старушка.
Рощин, почуяв недоброе, схватил Никиту за локоть и стал вытаскивать из толпы. Никита сосредоточенно переставлял ватные ноги, но быстро забыл, как это делается, запутался и упал на колени.
«Яся», - успел подумать он, и Невский стал перед ним вертикально, а небо накренилось и потекло в левый глаз.
Очнулся он у круглой рекламной тумбы. Рощин мрачно курил рядом.
- Намылились в Москву за правдой. Пешком. В голове не укладывается.
Никита попытался встать.
- Куда? Сиди уж! - Рощин дернул его за куртку, и у Никиты подогнулись ноги.
Тут он увидел их. Они собирались в нескольких метрах от рекламной тумбы. Выражение лиц не оставляло никаких сомнений, что именно эти люди решили идти пешком в Москву. Они молчали. Никита заметил среди них и женщину, которую били в отделении, и женщину, у которой повесилась дочка.
Не привлекая внимания толпы, они побрели по направлению к Московскому проспекту. Никита с Рощиным, не сговариваясь, встали и двинулись следом.
На Сенной площади старику в светлом плаще стало плохо. Он обмахивал себя растопыренной пятерней и беспомощно хватал ртом воздух.
- Что? Что? - теребил его Никита. Старик тыкал пальцем в грудь. - Сердце? - Старик кивал, продолжая махать рукой. Никита побежал в аптеку.
- Быстрей, быстрей, они уйдут! - торопил старик, вырывая упаковку валокардина. - Без меня уйдут, никак нельзя!
- Может, вам лучше дома остаться? - предлагал Рощин.
Старик обжигал его взглядом исподлобья. И упрямо сдвигал брови.
Никита опять заскочил в аптеку и купил на все бывшие у него деньги таблеток от сердца и давления. Он знал, что уговаривать их повернуть назад бесполезно.
Когда он вернулся, Рощин что-то доказывал подоспевшим телевизионщикам, а старик, уже переставший махать руками, вытирал пот большим клетчатым платком. К нему подскочил низкорослый оператор в красной бейсболке и, присев на корточки, стал крупным планом снимать лицо.
- Я ветеран Великой Отечественной. Три ранения. За Курскую дугу - орден Славы. Из своих горящих танков едва успевал выскакивать, сколько чужих подбил, не помню, - рассказывал дед, неотрывно глядя в камеру. - Считаю, что вы, жители сегодняшнего дня, своей сытой мирной жизнью частично обязаны мне, а также моим погибшим и выжившим боевым товарищам. Хочу напомнить об уважении к старшим. Для этого и иду в Москву, в Кремль… Матвей Иванович Носков моя фамилия.
Съемочная группа погрузилась в машину, посадила на переднее сиденье Матвея Ивановича и укатила догонять остальных ходоков. Рощин с Никитой поехали на трамвае.
- Почему-то у всех стариков всегда носовые платки в клеточку, - сказал Рощин, и дальше всю дорогу они молчали.
Вечером они уже вышли на трассу. Последняя надежда, что старики останутся в городе, рассеялась. Их было девять человек: семь бабушек и два деда. Закат отражался от начищенных медалей. Холодало. Никита с Рощиным шли чуть поодаль, не решаясь приблизиться и тем более заговорить.
Пенсионеры решили ночевать на автобусной остановке. Они сели рядком на лавочку и опустили головы. Никита пошел в ближайшую деревню за едой. Продуктов ему не дали, в стариков, идущих из Петербурга в Москву, не поверили.
На рассвете они снова выступили, как выразился фронтовик Матвей Иванович Носков. Ледяная ночь съела ту невидимую черту, которая вчера разделяла стариков и молодых. Шли все вместе. Никитой овладела какая-то отчаянная решимость, он больше не робел, не стыдился себя, своей молодости и здоровья.
Он брал под руку то одного, то другого и терпеливо выспрашивал все подробности их жизней. Ему хотелось влить их в себя, как в более прочный сосуд. Запомнить и донести куда-то, сохранить. Куда, Никита не знал. Старики вполне естественно приняли его в роли летописца.
Под вечер Никита раздал все таблетки. Они шли уже совсем медленно. И замерзали. Но никто не жаловался.
- Мы воспитаны войной, - сказал Матвей Иванович без тени пафоса, когда Рощин произнес что-то про силу духа. - Умеем умирать с достоинством.
- И все равно я не понимаю, зачем вы туда идете? - нервно спрашивал Рощин, тоже решившийся наконец заговорить. - Ведь вы не хуже меня понимаете, что это ничего не изменит!
- Думаешь, мы в Кремль идем?
- А куда же?
- К тебе, - неожиданно сказал дед и пристально посмотрел на Рощина. - И к нему вон, к Никитке. К вам. А ты думал к царю за правдой? Велика честь!
На закате опять приехали телевизионщики. Никите было тошно смотреть, как они выбирают более выгодный ракурс, снимая стариков, едва переставлявших ноги.
- Повернитесь немного, солнце отсвечивает, - говорил бойкий корреспондент, крутя обессилевшую старушку, как манекен. - Скажите, какова цель вашей акции? Кто ее спланировал? Правда ли, что вам заплатили коммунисты…
Никита выхватил микрофон.
- Вы, что, слепые? - закричал он, срываясь в какую-то бездну. - Вы, что, не видите? Они же
- Ага, - сориентировался корреспондент, в первую секунду несколько потерявшийся. - Значит, вы организатор! Скажите, на кого вы работаете? Кто вам дает деньги?
Никита собрал себя в кулак и ответил, как мог, спокойно:
- Денег у меня было двести рублей, на них я купил лекарств от сердца и давления, и они уже все кончились. Люди! Сделайте что-нибудь! Хотя бы одеяла привезите! - он поперхнулся, махнул рукой и отошел от камеры.
Курносая стажерка с косичками заревела и убежала в телевизионный микроавтобус. Вернувшись, она сунула Никите завернутые в бумажный пакет бутерброды и, всхлипывая, пообещала, что ни за что в жизни теперь не будет журналисткой, а пойдет учиться на социального работника. Телевидение уехало. Солнце село. Старики продолжали идти.
К ночи, после того как сюжеты вышли в эфир, у процессии стали останавливаться машины. Люди привозили и одеяла, и горячий чай в термосах, и таблетки. Вслед за ними теперь медленно ползла скорая помощь. Мрачный молодой врач периодически догонял стариков, мерил давление, качал головой, делал уколы.
В три часа ночи скорая увезла женщину, избитую в отделении. У нее был сердечный приступ. Ее звали Галина Сергеевна Толмачева. Никита помнил ее жизнь до мельчайших подробностей. И нес ее дальше. По ночному шоссе, из Петербурга в Москву.
- Поглядел я окрест, «и душа моя страданиями человечества уязвлена стала», - бормотал Рощин, спотыкаясь о камни и закрываясь цитатами от бесконечного живого ужаса этой ночи.
Никита принимал ужас, не защищаясь. Голой душой. Рассудок начинал отказывать. Под утро он уже уговаривал стариков плюнуть на все и поехать жить в Горки. Фронтовик с Рощиным шли сзади, и Матвей Иванович озабоченно говорил:
- Боюсь, он того, съедет. Переживает слишком. Как бы его в тыл переправить?
С первыми лучами солнца их стало окружать какое-то небывалое количество микроавтобусов с тарелками. Старики сжались в кучу и остановились, спина к спине. Прошел слух, что сейчас приедет самый важный начальник, от которого «все зависит». Рощин отгонял от стариков крикливую телевизионную девицу, пытавшуюся припудрить их, чтобы «не бликовали».
Приезжали растерянные замы начальника - все на одно лицо. Произносили дежурные фразы, просили вернуться домой. Старики упрямились.
Появились иностранные журналисты. Невзрачная корреспондентка газеты «Liberation» настырно задавала всем один и тот же провокационный вопрос: «Кому на Руси жить хорошо?»
Скорая увезла женщину, у которой повесилась дочь. Анну Михайловну Романову. У нее был гипертонический криз. Прошло полтора часа бессмысленного ожидания. Нервы у всех истончились до последней, дымящейся пустоты.
- Я не понимаю, что здесь происходит! Не понимаю! Отказываюсь понимать! - твердил Рощин. Он сидел на обочине спиной к дороге и бездумно рвал пыльную траву.
Напряжение не разрешилось ничем. Начальник велел передать, что занят, но обязательно примет меры. Одна за другой стали уезжать обратно в город телевизионные машины. Вскоре шоссе опять опустело.
- Рота, вперед, - прошептал Матвей Иванович.
И они двинулись дальше.
