Читать «Нью-Йорк и обратно» онлайн - страница 42

– Где находится Обелиск?

– Ну, это вообще иероглифы… В Центральном парке, конечно.

– Сколько языков ты знаешь?

– Шестьдесят девять, не считая диалектов.

– У тебя есть секундомер с остановом?

– А ты перестань пороть чепуху, вот и получится секундомер с остановом.

Решив, что с него достаточно, Маннхайм три раза постукивает печаткой о стекло и ясно, пронзительно кричит:

– «Морнинг Девоушен!»

С этими словами он выбрасывает из иллюминатора тапочку для ванной и пару кальсон.

– Маннхайм, ты переходишь все пределы.

– Ну да, я ведь сумасшедший. Я просто ужасен.

– Как ты собираешься танцевать вечером, если остался без подштанников?

– А я пойду инкогнито. Валяй, спрашивай еще. У меня как раз просветление.

– Как насчет женщин? Ты, случаем, не заскучал без них в одиночке?

– Ну нет, у меня другие заботы.

– Например?

– Как убить время.

– Куда деваются минуты, которые мы теряем каждый день?

– Уходят в вечность.

– Великолепно! Прямо в яблочко!

– Можно и подальше, я не гордый.

Начался обычный вечерний концерт. Я тут ненадолго прерывался. Все чудесно отдохнули. Скрипач уже не встает, чтобы играть. Развалившись на скамье и забросив ноги на стул, он пиликает себе и даже не смотрит на ноты. Пианист молнией бьет по клавишам. Близится Плимут, и это предпоследний концерт перед тем, как пассажиры сойдут на берег. Самое время собирать у них чаевые. Барьеры между людьми наконец-то сломаны, и все счастливы.

Я чувствую, что обязан угостить музыкантов выпивкой. Хотя, если уж раскошеливаться, можно и к себе потребовать чуточку внимания. Подзываю скрипача и прошу сыграть что-нибудь исконно голландское. Тот качает головой.

– У нас давно уже нет музыки.

Как это? Совсем? В целой стране? Не могу себе такого представить. Вся эта Katzenmusik, которую нам играли, написана немцами, делится со мной скрипач. В Голландии остался только фольклор. Да, я кое-что слышал прошлым вечером: один плотник насвистывал голландский рождественский гимн. Печальная была песня. Очень печальная. Еще тоскливее того, что играют под Рождество англосаксы. Потом одна светская дама, плывущая первым классом, изобразила нам чечетку. У нее были туфли на высоких каблуках. Тоже очень грустная история. Зрителей утешила лишь узкая юбка путешественницы, прелестно облегающая красивый зад.

Все это я пишу уже в салоне. Каждый из попутчиков считает своим долгом подойти ко мне и спросить, упомянут ли он в книге и в каких именно выражениях. Особенно достает оперная певичка. Она наполовину испанского, наполовину голландского происхождения, по национальности – русская. Мечтает продиктовать мне свою биографию после того, как покинет сцену, а случится это примерно года через три. Прошлым вечером певицу испугали низкие потолки; опасаясь, как бы те не рухнули, она, по ее словам, даже не стала брать высокие ноты. Вчера с нами была еще француженка – настоящая заноза. Блеяла, как доярка. Может, она из «Опера Комик»? В общем, надоеда спросила, не буду ли я против сказать пару слов о весенней песенке, которую она только что исполнила. Почему бы и нет? Песенка называется «Primavera» , и сочинили ее в шестнадцатом столетии. Суть, как мне любезно было растолковано, в том, что девушкам не следует слишком часто носить кувшин к колодцу.