Читать «Падение Икара» онлайн - страница 23

Однажды поздним вечером Ларих прибежал к Дионисию: в чаще кустарника, недалеко от своей гостиницы, он наткнулся на женщину с маленьким ребенком. Женщина едва держалась на ногах, но войти в гостиницу боялась; ребенок горел как в огне и был без сознания. «Я ее спрятал у себя, знаешь, в моем тайнике: не надо, чтобы ее у меня видели».

Тайник Лариха, маленький хорошо оштукатуренный подвал, выстроенный неизвестно кем и когда, находился на задах Лариховой усадьбы, в нескольких шагах от нее. Ларих случайно обнаружил его: неожиданно провалился среди густых кустов в глубокую яму, из которой в подвал вел узенький лаз. Теперь Ларих прятал в этом погребе тех, кому надобно было укрыться от любопытных глаз. Иногда здесь отлеживалось двое-трое раненых солдат-италиков, иногда прятался человек, спасавшийся от гнева римлян. Ларих прекрасно понимал, что ему не поздоровится, если его тайник будет открыт, но поведения своего не изменял. Что руководило им? Любовь к игре с опасностью, сроднившаяся с душой моряка (Ларих в молодости был лихим моряком и выходил на своем суденышке даже в Великое море)? Ненависть к римлянам? Жалость к людям, попавшим в беду?

«Не могу видеть этих торжествующих свиней! (Этот лестный эпитет характеризовал римлян.) Яму я очень хорошо замаскировал… Наткнутся — я этих олухов вокруг пальца обведу… А людей мне жалко», — так объяснял Ларих свое поведение Дионисию, единственному из соседей, которому он рассказал о своем подземелье.

— Ларих не пожалел ни сена, ни бараньих шкур для больной женщины и ребенка, — рассказывал Титу Дионисий, — но в этом холодном погребе оставаться им было невозможно, и я в ту же ночь перевез их к себе. Она лежала тут, вот в этой самой комнате, где мы сидим с тобой, Тит. Ребенок был простужен, очень истощен — кожа да кости — и чем-то страшно напуган: от малейшего стука он начинал дрожать и тихо плакать… именно тихо. Меня поражало, что он совсем не кричит, а безмолвно плачет и сжимается в комок, а ему не было, по-моему, и двух лет. Не только Гликерия — Спор не мог смотреть на него без слез. Гликерия от него не отходила. Мы смазали все дверные шипы; никто не смел войти в дом в деревянных башмаках; всем, кто являлся в усадьбу, Гармис, сидевший у ворот, строго приказывал говорить только шепотом и в дом не идти: меня вызывали во двор. Мальчик скоро начал приходить в себя. Лихорадка его оставила, он стал крепко спать и ел, как изголодавшийся волчонок. А с матерью было плохо: страшное потрясение, жестокая усталость, простуда — все свалилось на бедняжку. Лихорадка ее не оставляла; она то лежала в забытьи, почти без сознания, то металась в бреду. А какой был бред страшный! Она все бежала по пылающему зданию, не могла найти дверей, а вокруг, то расступаясь, то охватывая ее кольцом, плясали мечи. И один меч должен заколоть ее мальчика. Ее крик до сих пор стоит у меня в ушах… Чего я не делал, чтоб спасти ее! Все напрасно. Из ее бреда я понял только, что ее дом сожгли, что она убежала и пробиралась в Помпеи к какому-то Титу. Она часто повторяла это имя. Звала его и еще Вибия. Перед концом она пришла в себя. Я принес ребенка. Она протянула руку, я вложил в нее ручку мальчика и зажал обе руки в своей. Она улыбнулась — чудесная была улыбка! — и все. Она была очень красива. Мальчик весь в нее. Я не узнал ни ее имени, ни имени мальчика. Мы похоронили ее в нашей роще и оплакали искренне и горько. Бедный цветок, срезанный так жестоко, так ненужно… Я снял с ее руки кольцо с резным камнем. Может быть, не следовало этого делать, а может быть, по нему мальчик и найдет родных. Знаешь, как в комедиях Менандра: там часто идет речь о несчастных, покинутых детях, которых родители узнают по вещицам, найденным при детях… На камне есть рисунок и надпись, которую я разобрать не смог. Мальчика, я считал, поручила мне, умирая, мать. Всем домашним я приказал запомнить, что это мой внук; пусть так и говорят, если кому будет до этого дело. Назвал я его Никнем — в память своего отца. Мальчик чудесный… — Дионисий замолчал и отвел глаза от Тита: так страшно было его лицо, белое как мел, — окаменевшее лицо не живого человека, а мраморная маска скорби.