Читать «Миледи Ротман» онлайн - страница 2

С экрана вещал Горбачев: «Жизнь переменится к лучшему, если переменится человек. Оттого, переменится-нет человек, и будут перемены».

«Все верно… На месяц две бутылки выдали, а он за один присест выжорал, прорва. Нет, Горбачев из вас людей исделает, он не даст вам передышки. — Тетя Нюра устало пихнула высокого костистого скобаря в плечо. Майка сползла, обнажив ледащие мяса с синими жгутами жил. — Посмотрите, на кого похож! — воззвала в пространство уже тысячный, наверное, раз. — Огоряи, пьянь, им бы только кишки нажечь, там хоть трава не рость. У, ско-ти-на, — снова толкнула в бок мстительным кулачком, увядшие губы стянулись в сморщенную гузку. — В чем душа только, одна шкура. Лопнет шкура, и душа вон. Не ест, глот. Хоть бы война началася, что ли, дак забрали бы и убили. Слушай, тебе на добро человек толкует. Взять бы все вино да слить бы куда ли в одну дыру, и всех вас вместе связать веревкой, да туда же, в тартары, Господи, прости дуру…»

На бабу зашикали: мешала внимать вещие слова и посулы. Боль в затылке схлынула, как наваждение, и тут Иван Жуков впервые туманно подумал, подсмеиваясь над собою, неудачником: «Коли сынок Люцифера велит перемениться, так извольте-с. А не стать ли мне, братцы, евреем? Никакие перемены не страшны, никто не гнетет, сам себе пан. На любом навозе — роза. Счастливый же народ, куда-то стремится без угомону, пусть и бестии продувные, но лаптем щей не хлебают, мимо уса не пронесут. Веселый народ. Всякую личную затею скоро ставят на государственный лад, а общее дело сворачивают на себя. Они мне не дадут пропасть. Только щелку найди да пропехнись, и лады, Ванька. Осталось с печи прыгнуть да подпоясаться… А что Москва? Москва меня не держит. Не медом намазана. Одна видимость жизни. Опухоль, истекающая гноем, поедаемая червием. И сколько трутней вьется, за ними и пчел не видать. Огромный шнек мясорубки, вроде бы движется, без устали перемалывает уйму свежих прибылых сил, а все остальное — в труху, в отходы. Только видимость, что движется. И я в труху, если промедлю. Бежать! Сюда хорошо въезжать на белом коне… Миша молодец, он дал верное направление мысли. Поветерь мне в спину, и да здравствует воля».

Сбегая по лестнице, Иван Жуков мурлыкал: «Мадам Сю-Сю, я вас просю, убейте вшу на моем плешу». Пожалуй, эту вошь ногтем не возьмешь.

* * *

Может, на роду было написано Ивану Жукову мучиться? Может, не под той звездою зачала его матушка, в неурочный час прислонился к ней папенька, и вот итоги: в тридцать лет ума нет — и не будет, в сорок лет денег нет — и не будет. В одном кармане вошь на аркане, в другом — блоха на цепи. Где, в какой неурочный час промахнулся, не в ту лузу метнул шар, не на ту карту поставил и всплошную продулся на мизере, промотался в пух? А складывалось-то вроде бы по наезженной колее, без проволочек и препон. В ковбойке из материных юбок, сшитой ночами у керосиновой лампешки, Иван Жуков после школы уехал в Архангельск, там пять лет грыз науки, правда, не особенно прилежно, но институт огоревал и с дипломом механика ушел на лесозавод в технадзор. Потом забрали в армию на год, и там, в казарме, душа вдруг взыграла, запросила стихов; короче, заболел Жуков хворью девочек-подростков, близких к восковой спелости. «Сижу на печке в теплых валенках, а на душе так холодно». Одна лишь строчка и уцелела в памяти. Иль еще читал в солдатской компании: «Обоз, как дроги похоронные, ползет, размеренно скрипя, лишь сном березы опьяненные, ухабов сотая верста». «Не хуже, чем у Пушкина», — похвалил молдаванин, сосед по койке.