Читать «Миледи Ротман» онлайн - страница 130

«Какое рано, как бы не стало поздно», — будто бы ответил Братилов и с этими словами очнулся на узком мятом диванчике хрущевской поры, под изрядно засаленным одеялом безо всякой наволоки и с рыхлой подушкою, отчего-то оказавшейся на груди.

«Подушка — лучшая подружка», — сонно изрек художник и подоткнул под голову. Художник был беспечным и вольным человеком, вставал когда хотел, но одно было худо в его жизни: ему недоставало свободы, ибо был Братилов с самого рождения беден. А нет на свете высшей несвободы, чем нищета. И для художного человека нищета делает волю вовсе не нужной, даже лишней, ибо отбирает все краски мира. Братилов помнил, как бабка его еще в давние поры по случаю говаривала: «Воля человека портит».

От воли Братилов скисал, как старое молоко, и все нутро, казалось, занимала ныне одна сыворотка. В ней прятались лень и нехоть к деятельной жизни. Эх, кабы не деньги… По телевизору каждый день призывали «рвать капусту и делать бабки»; один мальчишка со смышленым плутовским личиком объяснялся в своих подвигах, как он таскает из вагонов всякие шмутки и приносит домой денег в десять раз больше, чем отец, сборщик машзавода. Журналист тоже восхищался подвигами пацаненка-гайдаровца, и у него в глазах стояли слезы невиданного прежде счастия. Братилову же хотелось вставить журналисту клистир, вычистить все содержимое вместе с душою и вчинить туда кочан цветной капусты, похожей на мозг гения. Но журналистов и мышат плодилось в геометрической прогрессии, цветной капусты на всех не хватило бы, и Братилов со спокойным сердцем вырубал «ящик» и накоротко засыпал. Вот так бы вечно валялся лишний человек на диване и вдруг проваливался в короткое счастливое забытье, а там бы к нему являлась Милка, и они бы вились, как две вольные горностальки, не ведая времени. Но проклятая Милка давно возилась с другим, лепила из него семейного человека; но из жидкого теста калача не скрутишь.

«На каждый брачок найдется дурачок», — говаривала баба Маня. Братилов поставил художество выше семьи и, уныло холостяжа, никак, однако, не мог вписаться в бобылий устав, очень смахивающий на солдатский: «Наше дело не рожать…» Это была философская метафора, емко объясняющая суть сильной половины человечества, постоянно мечтающей о подпольной жизни.

Добрых девок в Слободе водилось много, табунки с годами не изреживались, к удивлению Братилова, они колобродили вечерами, задавая тон, как дикие собачьи стаи, словно бы выискивали жертву, плотно окружали единственный «шоп» Саши Баграмяна, вытоптав площадку под асфальт и уставив ее жестянками из-под кока-колы. Часовщик Вараксин даже собирался смастерить из них себе замок, но владелец «шопа», узрев конкурента, пустил их на строительство туалета. Девки кололись, и ни одна вот за последние пять лет так и не прибежала тайно к художнику на вольную ночную натуру, чтобы сохраниться в вечности. У них появился свой собачий язык: «Надо сходить в шопу». И добавляли, счастливо смеясь и перемежая матерками: «Стычка-случка-гинеколог-венеролог и нарколог». Эта запашистая дразнящая душка подле «шопы» Саши Баграмяна никак не походила на прежнюю русскую замарашку: «Стыдливость-совесть-честь. Прежде чем с любимым лечь, надо Боженьке прочесть».