Читать «Серебряный век в нашем доме» онлайн - страница 12

(Людям моего поколения куда как трудно поверить, что такое объявление могло появиться в газете: в советские времена слово “синагога” относилось к числу непечатных, а посещение синагоги, буде о том узнавали, навлекало беду на весь дом.)

Задним числом узаконили на официальном уровне и самозваное имя почившего:

Мы, нижеподписавшиеся, сим удостоверяем, что Инженер

Путей Сообщения Ицко-Исаак Абрамович Бернштейн, убитый на пароходе “Одесса” на реке Сугари в Манчжурии в июле месяце 1900 года и похороненный в гор. Хабаровске на Иудейском кладбище, в общежитии прозывался и именовался Игнатием Абрамовичем Бернштейном, в чем и подписуемся.

За сим следуют три подписи, в том числе – поручика известной нам Охранной стражи, а также нотариуса, в конторе которого оформляли “Свидетельство”.

На немногих дошедших до меня его фотографиях этот стройный господин с аккуратной бородкой удивительно похож на моего сына, только облачен он в сюртук и рубашку с высоким крахмальным воротом, а его правнук предпочитает майки и джинсы, да и ростом, как все его поколение, куда выше. Но интерес к технике оказался наследственным: прадед получил право на самостоятельное управление паровозом, а правнук – на вождение легких самолетов. Но как, скажите на милость, понимать тот факт, что через сто с лишним лет после гибели прадеда от китайской пули правнук, столь на него похожий, женился на юной китаянке? Катарсис? Примирение непримиримого? Или всего лишь одно из частных проявлений глобализации нашего сжавшегося в шарик земного шара?

Бабушка Полина, переводчица Цвейга

Бабушку Полю я хорошо знала и, как теперь мне ясно, не знала совсем. В моем раннем детстве бабушка нас навещала, жила с нами во время войны в эвакуации и позднее, когда я училась в старших классах школы, но отношения у нас с нею сложились самые поверхностные: так, незначащие разговоры по незначительным поводам. Не могу понять, в чем тут дело и по чьей вине не существовало между нами, ее единственной внучкой и моей единственной бабушкой, большей душевной близости и тепла. Но того, увы, не было.

А может быть, тот страстный крик, что ей “незачем теперь жить” и “все для нее кончено”, именно то и означал? Что она поставила крест на прошлой жизни и нечто – из области любви, трепета и прочих трудноопределимых чувств – угасло в ее душе со смертью ее молодого мужа? Все это она в себе закрыла, запечатала, заперла на замок, захлопнула дверь, забросила ключ от нее. Ее дальнейшая жизнь была исполнена достоинства и лишена бурных эмоций. Со старшим своим сыном, которому к моменту трагедии минуло восемь лет, она бывала ласкова, а младший, пришедший в этот мир словно на смену своему отцу и по ее же выбору отцовским именем названный, вызывал у нее сложные чувства, любовь с привкусом горечи. Впрочем, как мне судить? Возможно, во мне говорит ревность. Однако во время войны старшему сыну, находившемуся в эвакуации, она писала трепетно и тревожно, каждая строчка была проникнута заботой о его жизнеустройстве, о трудностях быта, о том, как переносит он непривычные холода. А ее письма к моему отцу в действующую армию кажутся куда более спокойными, словно бы там, на фронте, он подвергался меньшей опасности, чем его старший брат в городе Малмыже, неуютном, но глубоком тылу. Хотя ее ли то вина? Вот как описывал мой отец свои “военные будни”: “Дорогая мамочка! Как ты себя чувствуешь? Я – отлично, здоров, настроение хорошее. В городе тихо, спокойно. Работа у меня по специальности…” – это из Севастополя в 1941-м, в разгар боев на подступах к городу!