Читать «Ночь - король фонарей» онлайн - страница 2

На сборищах «летучих мышей» облизывались пошлейшие темы. Кем они себя воображали, болтая о народе, свободе, царской семье и судьбах чего-то там еще? Играли в людей? Играли в живых? Живые были особенно неприкаянны в те годы — а неумершие казались тенями среди теней. Миры смещались; Инобытие вплотную подошло к тому, что зовется Реальностью. В сгущающихся сумерках мы ходили среди живых, живые раскланивались. Конечно, тяжко мертвецу среди людей — но это же мертвецу, а неумерший еще может попытаться что-то из себя представить…

Забыли о своей роли, забыли о цели. Забыли о смысле. Рассуждали о Боге, как семинаристы. Не знаю, почему я не сбежал туда, где день есть день, а ночь есть ночь. Может, не верил, что в мире остались такие места.

Может, меня что-то привязывало к этому городу. Или я уже тогда начал ждать — не помню.

Я ведь тоже забыл. Изображал фата, играл в дурные романы. Была одна женщина, потом другая женщина, а я строил из себя живого мужчину. Донжуана, ловеласа, Казанову. Была живая женщина, была мертвая женщина, была неумершая… Мы создавали миражи — любовь надо выдумать заново. Кому бы этим заняться? Уж не мертвецам ли?

Живых это слабо интересовало. Живых занимали другие игры… хотя в политику и в искусство мы тоже играли. Неумершие вдруг стали одержимы идеей собственной талантливости. Все пописывали, все малевали ужасные картинки в модном и глупом стиле, все поигрывали и попевали. Я никогда раньше не видел среди нашей породы такой толпы напыщенных бездарностей разом. Приходить в «Лунный Бархат» стало неприятно. Убогие стишки мрачно-эротического толка, стены, увешанные изображениями, навевающими мысль о мертвецкой, и бесконечные разговоры о погубленных душах, свободе, истине, избранности наводили на меня смертную тоску.

Но в одну прекрасную ночь дамочка без году неделя, с нарисованными синяками под глазами, с томным голосом, утверждавшая, что Князьям Вечности стыдно и неприлично («по-мещански») одеваться не в черное, показала мне между прочим альбом с картиночками…

И между синих лиц, лиловых грудей, расчлененных тел, похожих на поломанные комоды, я увидел это таинственное мерцание первый раз. Твою акварель. Тогда ты рисовал.

Ты написал чистое яркое солнце, дробящее воду канала. Солнце, сияющее на свежей листве. И солнечное золото куполов. Солнце и жизнь текли с акварели, как тепло от костра; моей руке, поднесенной к листку, стало горячо.

Это не могла быть работа неумершего.

«Кто сделал это?» — спросил я пораженно.

Дамочка мучительно смутилась. «Так, какой-то. Вообще — смертный. Исключительно плебейский вкус». И не подумал ухаживать, услышал я за ее словами, за ее смущением. Дурочка, подумал я. Он — живой, в нем — солнце. Не обижайся.

В нем так много жизни. Избыточно. Чрезмерно. «Плебейский вкус»? Просто — не от мира сего. Молод, увидел я. Хрупок. Полон… тепла? Любви? Возможностей?

Скоро умрет, увидел я. Вот что. А это знание — разве не Зов? Кали, Бовами, Геката, я слышу, я его слышу! Я еще не безнадежен! Я слышу Зов живого — когда не слышит почти никто! В моем призрачном бытии еще есть смысл! Я его помню! Я еще Хозяин!