Читать «Культовый Питер» онлайн - страница 21

Идти по Невскому нынче не просто — то и дело выезжают на своих лошадях прямо на тротуар юные амазонки. Эти «медные всадницы» наших дней грубо теснят бедных прохожих своими конями к стенке и сиплыми голосами предлагают прокатиться. Когда удается проскользнуть мимо них, они, издевательски хохоча, едут дальше. Кони их то и дело поднимают хвосты и роняют на тротуар теплые кучи навоза, но это почему-то не смущает ни прохожих, ни полицейских... Малость оговорился — полицейских, я думаю, это как раз бы смутило.

Мимо «Кентукки-чикена» с интерьером вокзальной забегаловки идем дальше по Невскому, приближаясь к его концу, увенчанному золотым шпилем Адмиралтейства. Впрочем, скорее, это не конец, а начало: как уже говорилось, Невская першпектива возникла как просека, которую вели от Адмиралтейства, где строили на Неве корабли, к скрытой в чаще лесов Александро-Невской лавре. Монахи прорубались навстречу — предполагалось, что просека будет абсолютно прямой и из морского центра — Адмиралтейства — будет виден духовный центр — лавра. Однако лазеров тогда не было — да думаю, что у нас и с лазером бы промахнулись. В результате сошлись на площади, где стоит теперь Московский вокзал, криво и слегка под углом — из морского центра духовный центр не видать. Хотя кривизна вообще редкость для Петербурга. И каждый раз чем-то объяснима.

К примеру, последние улицы, пересекающие Невский, — Большая Морская и Малая Морская, населенные прежде корабелами, а после ставшие самыми шикарными улицами города, чуть искривлены: домики строились вдоль Мойки, а она течет криво.

Тут уже рядом Нева, задувает ветер, и даже если на Невском жарко, то тут свежо. Помню, вышел я однажды из-под арки Росси на площадь и увидал Александрийский столп, не просто как памятник истории, а как градусник яркого весеннего дня. Правая сторона столпа была сизая от инея, холодная, а левая, нагретая солнцем, была темная, оттаявшая, и от нее валил пар. Все памятники в Петербурге живые и хранят личные, не всегда простые отношения с населением. За горой Исаакия, на Сенатской площади, Медный всадник, «кумир на бронзовом коне», имеет, как мы знаем, очаровательную привычку соскакивать с пьедестала и скакать по звонкой мостовой за дерзкими и непокорными гражданами. И конфликт этот, самодержцев и бедных Евгениев, подмеченный гениальным Пушкиным, жив и сейчас.

Помню, как в торжественные дни трехсотлетия города, когда в центр съехались самодержцы всех стран, бедные Евгении никуда не допускались, так что и плотник никак не мог проникнуть ко мне, чтобы починить сломанную дверь — его жалкую повозку не пропускали в парадный центр. В результате все торжественные дни я прожил без двери — но что значат бедные Евгении, когда Империя торжествует?

Живу я волею судеб как раз на перекрестке, где мы остановились, на пересечении Невского и Большой Морской, напротив дома Елисеева. Тут внизу был оружейный магазин, где, по одной из легенд, секундант Данзас покупал револьверы для пушкинской дуэли. Кроме того, тут был и знаменитый картежный стол, где волею Пушкина проигрался Германн. Я рад, что тоже вписался в историю этого дома. Как? В семидесятые годы из Парижа в Петербург привезли последнюю поэтессу Серебряного века, подругу Гумилева, Ирину Одоевцеву. Так было надо. Мол, у нас все в порядке и эмигранты, которые выжили, едут назад. Поселили ее как раз в доме против Елисеева. Ей было за девяносто, но она была блистательна, как всегда, и в квартире окнами во двор сразу же расцвел вокруг нее замечательный «светский салон». Все, кто что-либо значил в литературе, были милостиво приняты ею. Задуманная «смычка современности с Серебряным веком» произошла в этом доме, и некоторый беспорядок, произведенный в нашем городе большевиками, из истории был благополучно изъят. Тем не менее записки Одоевцевой о ее жизни — «На берегах Невы» и на «Берегах Сены», которые она успела выпустить, рисуют прошедшую жизнь отнюдь не благостно, хотя и с присущей талантливому человеку добротой. Когда она умерла, не оставив наследников, ее квартиру по действующему тогда закону должен был унаследовать писатель — и им оказался я. При социализме писатели зависели от власти, и такому сомнительному в их глазах автору, как я, квартиру бы не дали — а при капитализме квартиры на Невском задаром уже не раздают. Но я проскользнул в узкую щель между социализмом и капитализмом, когда твердые законы советской власти еще действовали, но ее уже не было, и она не препятствовала моим планам.