Читать «Полковник» онлайн - страница 227

Я одну бутылку обязательно привязывал на веревку и спускал со своего балкона вниз на соседний подо мною. Когда водка кончалась, я всегда мог вытянуть свой энзэ за веревочку и с удовольствием выпить. Там подо мною жила одна молодая женщина, так что я был спокоен — бутылка будет в сохранности, как найденная. Звали ее Тамара Гезий. Были у нее правильные черты лица, Софи Лорен напоминала. Были большие зеленые глаза. Был у нее всегда очень острый гастрит — она только молоко пила. И к ней ходил очень хороший непьющий парень — Володя Кондаков. Они должны были вот-вот пожениться. Так что за свою бутылку я вдвойне был спокоен. Да, а еще эта Гезий любила классическую музыку. И вот они ее часами слушали с Володей Кондаковым. А я пьяный лежу обычно на балконе, на звезды гляжу и слушаю тоже. У меня с этой Гезий что-то вроде дружбы со временем появилось. Вова Кондаков ничего не имел против, он вообще был очень положительный парень, я радовался за них. Не курил, не пил, всегда рубль займет, если пропадаешь. Ну так вот — я даже разработал целую сигнализацию стуков по батарее парового отопления. «Здравствуй!» — «Как дела?» — «Хлеб есть?» — и так далее. «Поставь какую-нибудь пластинку», — было. «Спокойной ночи», — было. В общем, целый разговор можно было вести. Наше перестукивание всегда очень удивляло моих собутыльников. Они прямо-таки приходили в изумление. Тем более их поражала сама Гезий, когда я придумывал какой-нибудь повод, чтоб показалась она сама…

Э-э-э… что-то засиделся ты, Иван Константинович, пора, брат, пора на следующую ступенечку, да и знобко здесь, в полумраке. Давай, давай, вот так… за перильце, за перильце… не сгнило?.. вот… в-вот… гвоздь… вот так… хорошо… фу-у-у… хорошо-с… теперь уж недалеко, уже побольше солнечного чердака видно над головою, отсюда вид как из колодца — темно, холодно, а там-то сейчас как хорошо, поди… крыша наверняка прогрелась…

Да-а… так что ж дальше-то? А дальше стал я уже допиваться до чертиков. Уже стала мерещиться, преимущественно по углам, всякая чертовщина. С криком вскакивал и уже опять закрыть глаза боялся. Только закроешь, начинает вылезать из углов всякая нечисть, всего тебя опутывает волосатая какая-нибудь мерзость, ну — не приведи господи! Стал я тогда так рассчитывать, чтоб напиваться до отключения, да так, чтоб еще и на утро граммов сто пятьдесят осталось. То есть две бутылки запасал на вечер, теперь меня уж граммов восемьсот мертвым укладывало, уже здоровье не то было. На вагонах я познакомился с Виктором, он лет на пять был меня постарше, он был слесарем-инструментальщиком… естественно, пока не спился окончательно. Жил он на квартире у одной пьяницы-старухи. Вернее, она не то чтобы совсем была старуха, а лет сорока, может, с небольшим. Но стра-ашная была на вид от постоянного пьянства. Жила она на краю города, в «Шанхае», сплошь состоявшем из сараев и развалюх. Был этот Виктор какой-то весь несвежий, затхлый, и развалюха, в которой он жил с хозяйкой, была такая же темная, сырая, заплесневелая, дыры заткнуты тряпьем, ящиками, картонками какими-то. А самое отвратительное, что он еще и спал с этой полусгнившей бабкой-пьяницей. От всего там исходил дух такой несвежий, что полчаса побудешь там и полуотравленный выходишь. И вот потихоньку стал я в себе обнаруживать такой же дух. И стало нравиться мне у Виктора, уютно даже у них показалось. Место, которое мне отвели там за печкой на трех или четырех ящиках, прикрытых замусоленной телогрейкой, со временем стало мне даже нравиться. Хорошо было зимой забираться туда пьяному. От порывов ветра, снега вся развалюха ходила ходуном — скрипит, стонет, а мне так хорошо за печкой, тепло, уютно — никто никогда меня здесь не найдет. Да и кому искать-то меня? Я даже писем ни от кого не получал. Ту зиму я совсем не работал. В свою квартиру на пятый этаж боялся и возвращаться, так как за несколько месяцев ничего не платил. Воровали мы с Виктором уголь на товарной станции, тем и топились, и кормились, а главное — поились. Потом однажды Виктор сказал, что приходил участковый, забрал документы, кончилась их вольная жизнь, оформляют их обоих в ЛТП. Пришлось мне их покинуть. С сожалением покидал. Какие бывали там уютные вечера! Как выползали из всех щелей такие же замшелые, как и мы. И садились все играть в лото на три карты. По пятачку с карты. Тесно сидим друг к другу, ходики тикают, свет слабый, глаза у всех слезятся, голоса сиплые, а всем хорошо — за стеной ветер, темень, снег. Ну так вот — ушел, а куда идти, не знаю. Забрел в парк. Там зимой пусто, хорошо. Только гляжу — в озере, в проруби люди шевелятся, моржи. Тут и меня как осенило: или — или. Или я стану моржом и начну новую жизнь, или все — конец мне. Когда они ушли, я подошел, разделся и полез в черную зимнюю воду. Обожгло, и сердце чуть не выскочило, было такое ощущение, что руки-ноги у меня отнялись, но я кое-как вылез, надел что попало на мокрое тело и бегом побежал в свою квартиру. Там залез поскорее в ванну, нашел мочалку, кусок мыла и давай оттираться, отдраиваться! На другой день я был у проруби уже с полотенцем, как настоящий «морж». А через три дня уже работал подсобником, потом каменщиком, потом мастером с двухнедельным испытательным сроком. Купался каждый день, вернее — окунался. Я уже не боялся настоящих «моржей», которые сидели в проруби по пять, по десять минут. Они же, узнав, что я до этого вообще не купался, а сразу начал, без всякой подготовки, очень удивились. Оказывается, для этого существует целая система подготовки. Я не пил уже, пить нельзя, так как я «морж», — это объяснил врач, который вел за нами наблюдения, даже писал кандидатскую диссертацию. Человек, оказывается, в состоянии опьянения переоценивает свои силы и может в проруби находиться гораздо дольше, чем разрешает его здоровье, отсюда простуды, отсюда болезни. У меня было теперь оправдание — не пить, я был так доволен! Так теперь я и говорил всем, рад бы, да нельзя, «моржам» ведь нельзя. И лыжи я достал из кладовки. Теперь до работы часиков в шесть сбегаешь на лыжах до проруби, окунешься, разотрешься и домой — готовишь завтрак: мясо там жареное, яйца и кофе черный. И на работу. Весной перевели в прорабы меня. Друзья не узнавали, я сам не узнавал себя. Пришли как-то Виктор с хозяйкой — оформление затягивалось, и они все еще сидели и ждали в своей развалюхе. Принесли бутылку. Я их встретил хорошо. Нажарил мяса, глазунью сделал, свежим луком посыпал. Они все ходили по квартире, и им, я видел, было неуютно от чистоты, свежести, солнечности. У меня была солнечная сторона. На хозяйке была вытертая до кожи шубейка и муфта, изъеденная молью, она все куталась в нее, так неуютно ей было. Глаза слезились, моргает от большого света, она вытирала их и ахала оттого, что у меня такая хорошая, светлая квартира. А на Викторе была пожелтевшая в сундуке рубаха с потеками. Больше они у меня не были. Стали у меня денежки заводиться, стал покупать кое-что я. Книги, магнитофон «Астра-2». Соседи приходили, просили иногда на вечер по случаю каких-нибудь празднеств. Компании исчезли. Вернее, они еще наезжали по инерции изредка, я встречал хлебом-солью, только сам не мог — «морж». И так мне моя новая жизнь нравилась! Я Гезий уговаривал начать купаться, она обещала подумать. Вова Кондаков к ней по-прежнему ходил, они все еще не поженились. Она была красивая, глаза удлиненные, зеленые, но с какой-то сумрачностью, с какой-то злостью — гастрит ей не давал покоя, все время обострения были, наверное, поэтому. Хотя в разговоре я ни разу не видел, чтобы она раздражалась.