Читать «Расположение в домах и деревьях» онлайн - страница 210

Ермаков недобро рассмеялся.

– Видишь? Ему пальца не надо показывать. Хохотун, забавник… Вы с ним несравненную пару составите на радость людям.

– Очень приятно, – сказал я. – Случайно вам не известен некто Фома? – спросил я у Ермакова.

– А если известен, так что? – уставился на меня Ермаков. – Тогда что? Интересно, интересно…

Костя хлопнул по столу ладонью.

– Ты, хам! – крикнул он, – не смей так разговаривать с моими учениками!

– А что я такого сказал? – пожал плечами Ермаков.

– Меньше говорить надо, – сказал Костя. – Вино достань из холодильника. Всё мне делать достаётся… Нашёл? Тащи. Воттак, милый Юлий, мы и живём. Грязно, безнравственно, бездарно живём, не творим, не боремся. Прозябание, а не жизнь, ничего, учти, ничего не сделано для вечности. Ермаков, ты спятил! Кто же пьёт сладкое шампанское? Мерзость.

Ермаков почти по пояс влез в холодильник, а Костя негромко заметил мне:

– Ну, не вижу, почему мы не можем выпить за мои сорок три года? Кого мы ждём?

– Это не больно, – сказал я. – Сорок три – это уже по ту сторону.

– Да? – усмехнулся Костя. – Допустим, мой юный Ницше.

– Зато один раз в жизни, – сказал Ермаков. – Вам налить, Юлий?

– Можно, можно, – согласился я. – Понимаете, я, кажется, простыл…

– Может быть, водки? – с заботой осведомился Ермаков.

– Не надо, – отказался я. – Она мне сегодня не впрок.

– А я, пожалуй, дёрну водочки, – с лихой гримаской проговорил Ермаков, продёргивая в плечах дрожь.

– Дёрни, дёрни… – рассеянно повторил Костя, стуча вилкой по тарелке. – Отчего же не дёрнуть, когда жажда…

78

Я протёр глаза: мне показалось, что и Костю, и тарелку с подсохшим кетчупом на краю, и вилку в Костиной руке, и Ермакова, протянувшего руку к холодильнику, и морщины на лице Кости, и особенно красные жилки на крыльях его носа, и окно в стене, и свои колени, которые почему-то вытянулись и отъехали к стене, и собственные руки на столе, кожа на которых казалась бумажной, и бутылку шампанского, бросавшую косую тупорылую тень, – я вижу второе тысячелетие.

Но лучше здесь, чем там, подумал я, и последняя мысль о Вере задела меня необычайно отчётливо и просто, не мысль, а так что-то… пятна пота под мышками, прядь ржаных волос, украденная ветром, юбка, бьющая по ногам, изгиб в пояснице, когда я целовал её и положил руку на её спину, отведённые назад плечи. И к тому же я подумал, что она здесь, в десяти метрах от меня, ходит по какой-то комнате среди каких-то знакомых, и они прикасаются к ней, а она к ним; говорит с подругой, пьёт из стакана. У неё ноги устали, – беспомощно барахталась мысль, не мысль, а так… что-то несвязное, – она ноги растёрла, ходила долго, – и я посмотрел на её ступни, щиколотки, на подъём стопы с обозначившимися синеватыми венами, на грязь, въевшуюся в пятку, и, раскрыв широко глаза, приподнялся с места и чуть не охнул – так это напомнило боль в сердце по утрам. Надо было бежать за ней, – мелькнуло, – схватить за руку и вести к себе, омыть её (чего ты ждёшь?), омыть вином и водой колодезной, сухой, освободить губы от шершавой корки, а горло от перегоревшего спирта, и положить навзничь уже без ничего, без майки, без сумки, и прижаться к ней, впитывая её слабость, – вот что надо мне сделать сию минуту.