Читать «История Франции. Средние века. От Гуго Капета до Жанны Д"Арк» онлайн - страница 196

Графы Анжуйские, утвердив свое господство над землями, которые, по словам Фулька Решена, «были ими вырваны из рук язычников и защищены от посягательств иных графов-христиан», смело повели борьбу сразу на трех фронтах, соблюдая верность королю франков. Однако, когда он стал слабеть, сама эта смелость дала им возможность смотреть на короля с чувством снисходительного превосходства. Именно так изображен здесь Годфрид Гризгонель, королевский сенешаль, ставший в силу своего положения покровителем ослабевшего сеньора, как Вильгельм из «Коронации Людовика». Тогда же графы Анжуйские и посадили в замке Амбуаз предка нынешнего сира, тоже уроженца добрых орлеанских земель, женив его на богатой наследнице, подобно тому, как в свое время поступил с их собственным предком его сеньор. Отметим, что, дойдя в своем рассказе до начала XII века и введя в изложение четвертого противника графа Анжуйского — графа Блуа, автор этой апологии начинает пользоваться словами francus (франки) и galtus (галлы), только говоря об этом графе. Против него сплачиваются в некое, более узкое по своему охвату, национальное сообщество рыцари анжуйского княжества, в число которых входят, выделяясь в небольшую группу, и амбуазцы, которым покровительствовал и которых водил в бой владелец Амбуазской крепости.

Позволительно усмотреть в том, как ведется рассказ об истории этого кантона и его сеньорах, проявление присущего очень многим людям во Франции того времени чувства, и, можно думать, аналогичным образом формировавшегося повсюду, в условиях продолжавшегося феодального дробления, чувства принадлежности к одной родине, служить которой — дело чести и ради которой, говоря словами Иоанна Солсберийского, каждый добрый рыцарь должен быть готов и кровь свою пролить. В некоторых южных областях королевства — Руэрге, Жеводане — эта родина ассоциировалась, видимо, с соответствующим диоцезом, где в прямое продолжение институций мира Божиего завязывались узы действенной солидарности в борьбе с бесчинствами наемников-рутьеров. В других местах эта родина замыкалась в рамках сеньории местного барона и брала начало от стен ее главной крепости, от которой зависели окрестные фьефы и где правил последний представитель рода исконных защитников этих земель. В таких эмбрионах национального чувства заключалось что-то одновременно и воинственное, и династическое, они возникали как плод двоякого рода памяти — памяти об одержанных на протяжении веков победах и отбитых нападениях в боях под тем же знаменем, какое было теперь в руках у господина, и о тех, кто из поколения в поколение передавал это знамя: отец — сыну, дядя — племяннику. Эта память сохранялась в родовых преданиях, что рассказывали обычно у могил усопших предков.

У высшей аристократии XII века постепенно сложился обычай располагать гробницы предков в одном месте, подобно гробницам королей, собранным в Сен-Дени. В 1096 году Фульк Решен признавал, что ему неизвестны места захоронения его дальних предков, а ближние были похоронены в самых разных местах. Однако утвердившееся позже устроение всего и вся в государстве по королевскому, иначе говоря, династическому, образцу привело к приближению усыпальниц сеньоров к местам проведения заупокойных литургий. После 1119 года в аббатстве Сен-Бертен был основан некрополь графов Фландрии, а несколько позднее 1133 года в коллегиальной церкви Монса — некрополь графов Эно. В 1157 году граф Шампанский решил перестроить молельню своего дворца в городе Труа в коллегиальную церковь, чтобы быть в свой час похороненным в ней. Граф поставил ее под покровительство Св. Этьена (Стефана), именем которого были названы многие его покойные родственники, и в том числе наиболее известный из них, ставший королем Англии. Там же были погребены и все его потомки. В те же времена на собранных таким образом в одно место гробницах предков стали помещать различные знаки и изображения с целью сохранить на века славу династии. Ранее надгробие обычно служило свидетельством христианского смирения усопшего. В аббатстве Сен-Дени Людовик VI покоится под простым надгробным камнем. Но уже надгробная плита Годфрида Плантагенета украшена эмалевой пластиной с изображением отца короля Генриха. Он изображен живым, стоящим во весь рост, с мечом, символом правосудия, в руке. Вдова Людовика VII пожелала покрыть все надгробие своего мужа золотыми и серебряными украшениями с драгоценными каменьями. Эта роскошь составляла резкий контраст со строгим и суровым обликом цистерцианского храма, где находится гробница, но была в полном согласии с великолепием райских чертогов горнего Иерусалима, где пребывал, по мысли новых идеологов королевской власти, христианнейший король. В эти лее годы на могилах усопших членов королевского дома и князей появляются первые жизаны — надгробные памятники в виде лежащей фигуры, представляющей собой облагороженное скульптурное изображение бренной плоти умершего, исполненное подобно статуям святых, пророков и ветхозаветных царей, установленным у входов в соборы. При этом, если святые и цари изображались стоящими в рост, то жизаны показывали усопших так, как лежит бездыханное тело на смертном одре в день церковной тризны, словно бы вкушая сон в ожидании Страшного Суда. В церкви Св. Этьена в Труа находилось такого рода изваяние умершего в 1181 году Генриха, прозванного Щедрым. Его можно было видеть через просветы, устроенные в стенках сделанного из серебра и золоченой бронзы саркофага, не уступавшего по своей красоте гробнице короля Франции, приходившегося Генриху шурином и тестем. Рядом, на высокой надгробной плите — лежащая фигура. Это скульптурное изображение Тибо, его наследника, умершего 20 годами позже, когда он, замещая короля, готовился возглавить четвертый крестовый поход. Гробницу Тибо словно бы держит на своих плечах вся слава династии — по обеим сторонам гробницы расположены 11 серебряных статуэток, изображающих наиболее известных представителей рода, ближайших родственников покойного. Среди них — три короля: король Наварры — шурин Тибо, король Франции — дед, и король Англии — его двоюродный дед. Это свидетельство того, что в самый разгар подрывающего монархию феодального дробления королевская власть не потеряла своего неоспоримого престижа. При этом, однако, столь ревностное отношение к памяти о венценосных предках объяснялось и стремлением опереться на этот престиж, отстаивая удельные права княжеских династий в их противостоянии тому, кто владел короной в данный момент.