Читать «Берега и волны» онлайн - страница 5

— Европа сама способна сохранить мир на своей территории.

— Как в Югославии?

— Вы не оттуда, моя птица мира? — он опять попробовал пошутить.

— Не гадайте.

— Вы с Украины?

— Не угадаете. Я из страны, которую разрушил такой же павлин, как и ваш ефрейтор с усиками. Я — русская немка в десятом поколении и горжусь этим, потому что мои предки ходили на русских эскадрах в Америку защитить признание Соединенных штатов. Вы знаете, что Россия остановила блокаду и ускорила признание США?

— Не знаю такого. Это русские сами придумали.

— Вам нечем гордиться. Вы — прятались под водой, зарывались в песок, теперь — спрятались здесь.

— А вы чем гордитесь?

— Я горжусь, что на поле под Бородино есть могилы с фамилией Миллер. Мой дед был у Врангеля, а его брат — брал Перекоп с красными. Оба — служили родине. Что вы знаете о России? Я — родилась за колючей проволокой, а стала завкафедрой в МГУ. Да, я уехала. Я — беженка в никуда. Зачем я здесь? Почему? Наверно, по той же причине, что и вы: я слишком хотела иметь родину, но испугалась политиков. Вы — такой же, как я, поверьте: возможно — патриот, наверно — глупый. Как извратилась жизнь, когда быть патриотом стало глупо! В этом мы одинаковы. В чем различие? Вы любите войну, потому что её не видели. А я люблю вечер, потому что так долго и радостно жду его целый день. Тихий вечер на веранде, когда пьют чай, смотрят восход луны и поют украинские и русские песни. А теперь там стреляют и мародёрствуют. Любая война — мерзость политиков и разгул подонков.

— Извините меня, господа и дамы. Мадам права: можно восторгаться военным строем, но нельзя расстрелять вечер. — Боб, кажется, был смущён.

— Это есть у кого-то из русских поэтов? — заметил пациент в очках.

— У Маяковского: «Лето и расстрелянный немцами вечер», — уточнила старушка в белом.

— Почему опять немцами?

— Не знаю, — старушка развела руками, беспомощно, — но так у Маяковского!

— Мадам, я должен реабилитироваться. Как мне это сделать? Помогите офицеру в летах. — Боб старался улыбаться, но глаз был прищурен, как на перископе. «Это — хорошая цель», — мелькнула шальная мысль из офицерской молодости.

— Позовите на помощь вашу маму. Она, наверняка, говорила вам что-то на память.

— Она говорила, что каждый взрослый — птенчик на руках матери. А ваша мама, что говорила вам?

— Говорила, что каждый человек, как птица, только не знает, что умеет летать.

Женщина в белом зааплодировала и сказала: «Браво, как замечательно».

— Она была русская или немка? — спросил офицер.

— Она была мама. Я даже не знаю, родная ли? Такая была страна. Вам не понять. Простите.

— Господа! Господа, давайте что-нибудь петь. Родное. Тихое. Вместе.

— Давайте из Гёте! Нет, лучше Лермонтова: «Выхожу один я на доро-огу, предо мной кремнистый путь блестит… Ночь тиха, пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит-иит…».

Ночь. В окна барабанит дождь. Тело тяжёлое, как мокрый песок. Знобит, и левая нога наполнилась бегающими мурашками — онемела. До рассвета целая ночь. Он вспомнил Птицу и глаза женщины, потерявшей родину. Кто она здесь? Доктор называл себя, весь остальной персонал и всех пациентов — жильцами: «Живём мы здесь, и этим счастливы», — повторял он по утрам, улыбаясь и раскланиваясь. Было нечто домашнее и трогательное в его улыбке. Жильцы называли его «пáпик», меж собой, разумеется.