Читать «Чернее ночи» онлайн - страница 49

Будь немного мягче ко мне — я вовсе не скверный и моя совесть не так уж загрязнена. Целую детей. Евгений.

Еще раз хочу тебе сказать, что с моим желанием оправдываться перед бывшими товарищами и подчиниться их суду — надо серьезно посчитаться. Но кроме того надо осторожно за это взяться. Для многих может быть соблазнительна будет мысль устроить таким образом (опять исправление рукою Азефа) мне ловушку. Если через два года сам возбуждаю этот вопрос — то должно быть ясно — что только мои внутренние побуждения, вопрос моей чести и моя личность для моих детей и для тебя, Люба, играют роль. Для других может более важно — убить провокатора, чем выяснить истинный характер всей этой трагедии. Конечно, я мог (опять исправление) это сделать тогда, но я уже сказал — это была моя глупость и легкомыслие. Не забудь, Люба, что судьба наших детей требует установления того, кто был их отец в действительности и отнесись к делу серьезно и осторожно.

Пиши на то же имя: (неразборчиво) до востребования в Вену».

Я аккуратно сложил листки письма, вложил их в конверт и передал Никольскому.

— Что ж! Впечатляет. Одинокий, затравленный, раскаивающийся человек отдает себя на суд бывших соратников по партии, требуя восстановить свою честь!

И тут мне в голову пришла неожиданная мысль:

— Позвольте... А вдруг...

И опять Никольский предугадал то, что я хотел было предположить:

— Вы хотите сказать... а вдруг Азеф и в самом деле пи в чем не виновен? А вдруг все его дело — провокация, с помощью которой было задумано деморализовать не только эсеров, но и все революционные силы России?

Я кивнул.

— Что ж! — ухмыльнулся Никольский. — Не вам первому это пришло в голову. Азеф несколько раз был на грани разоблачения и был бы разоблачен гораздо раньше, если бы... Если бы эсеры, те, кого он предавал, не верили бы так фанатично, что оказывавшиеся у них сведения о провокаторстве Азефа подброшены самой полицией именно с теми целями, о которых мы с вами только что высказались. Нет, господин писатель!

Никольский решительно сдвинул брови:

— Против Азефа — факты. Слишком много достоверных, проверенных фактов, что бы он ни твердил в письмах к этой несчастной женщине — своей жене.

— И все же... Письмо поражает искренностью. В нем столько любви, столько отчаяния! Горе, тоска, одиночество... Это же крик души!

— Да, я бы тоже, господин писатель, ему поверил, если бы не знал, что, когда он писал это письмо Любови Григорьевне Менкиной, он уже достаточно долго жил с некой немкой, знаменитой в начале века в Петербурге кафешантанной дивой. Кстати, открытка с ее изображением и подписью «Ля белла Хедди де Херо» у меня тоже имеется. Дамочка, надо признать, была довольно пышная и не любила себя утруждать излишней одеждой. Но это тема уже для другого нашего с вами разговора.

— Хорошо, а суд? Азеф пишет, что готов явиться на суд товарищей и согласиться с их приговором!

— Один суд над ним уже состоялся. В конце девятьсот восьмого года. Тогда он отказался предстать перед лицом судей и бежал, как только понял, что разоблачен. И приговор тогда был — смерть. Так неужели же вы, господин писатель, верите, что он почти два года метался по Европе, меняя адреса и фамилии, чтобы вдруг раскаяться и сдаться своим бывшим товарищам, знающим, вернее — узнавшим за это время всю его подноготную?