Читать «Оренбургский платок» онлайн - страница 69

Товарки отказывались, но отказывались так, чтоб не отказаться вовсе, наотрез; подружки ласково отнекивались, чисто улыбались, и сам Бог не поймёт, чему улыбались они, то ли тому – вот припожаловали разодетые раздушатушки и сухими от волнения губами клянчат обратить на них внимание, а им, девчушкам, хоть бы что, вроде того и потешно даже всё это; то ли тому, и это ближе к вероятию, что вот рождается под пальцами с в о я новая платочная песня, эта песня звенит звоночками в их молодых сердцах, но ни одна душа на целом свете не слышит, не догадывается вовсе о той солнечной песне солнечных спиц; не слышат ту песню даже эти отвергнутые и не отвергнутые ухажёрики, которые постояли-постояли и не на самые ль глаза насаживают кепки с прилаженными к ним пучками сирени, так ни с чем и убираются; не уезжают, вовсе нет, а понуро отчего-то уходят, не смеют поднять взгляда и сердито поталкивают велосипеды...

32

В гостях хороша девка,

а дома лучше того.

Улица завернула последнее коленце.

Я увидала свой домок.

Свой домок...

Слова-то что простые, да дорогие что!..

Увидала – стала и стою, а чего стою, и себе сказать ума не хватает...

У родного у домка, где пупок резан, судьбина не сахарней моей.

В голод, это сразу за гражданской за войной, с крохи на кроху переколачивались. Нуждица за край выжала, привелось луговую есть траву.

Оха-а...

Голод не тётка, душа не сосед. Свои законы голод пишет.

Туго натолкал тряпья отец в мешок, залился менять на хлеб.

А куда залился?

На все четыре ветра, куда глаза приведут...

Бродил, бродил... Выбродил-выменял себе на наши наряды одного тифу.

Так в чужом месте с тифу да с голоду батяня и примёр.

Осталась мамушка одна с четырнадцатью горюшатами.

– Дети, дети, – плакала, – куда мне вас дети?

Брюхо не лукошко, пирожка не подсунет. Каждому-всякому хоть через раз корочку дай-подай. А где её ежедень взять?

В среду, пятнадцатого марта двадцать второго года – склероз пускай и большой, но такое с памяти нейдёт, – горемилая мамушка сменяла домок, тот самый домок, что Федьша подлетком купил у её родителей, тот самый домок, куда после сама пришла к Фёдору женой – сменяла родной домок на плохущий куренишку.

И сменяла за что? За пусто. За восемнадцать с половиной фунтов муки. И ту богатеи-менялы смешали с белой глиной.

В скорых месяцах куренёк тот грянулся.

Повела нас недоля со двора на двор по чужим углам.

Всё Жёлтое перекрестили...

Ещё девчоночкой, бывало, проходишь мимо домка, нет-нет да и запоёшь:

– Я по улице иду, Медленно шагаю. На родимый дом гляжу, Тяжело вздыхаю...

Запоёшь да заплачешь...

Выросли братья-сестры. Зажили своими семействами.

Всяк спал и видел себя в родном домке.

Я тоже думала. Вмечталась в это стремление.

В сенцах у меня гниль ела полмешка облигаций. Целая оказия!

Я молила Бога: пособи выиграть по облигациям помощь, я откуплю тогда родимую избёшенку.

Да что... Молитвы мои падали на камни...

Однако ж, не было бы счастья, да подало его мне несчастье.