Читать «Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...» онлайн - страница 4

— Одолжите ножичек, братья славяне! — говорит солдат.

— Погоди, — останавливают его, — сукно поранишь!

А глаза у паренька шальные. Только отошел — затрещали нитки, которыми был крепко-накрепко пришит погон.

— С мясом выдерешь, — урезонивают паренька. — Лучше срежь.

— Надоело козырять, — бормочет он. — Я теперь…

— Все равно козырнешь, — возражают ему, — по привычке.

Я обвожу глазами солдат. Четырнадцать человек у военкомата. У двух на погонах черная окантовка, у одного — голубая, у остальных — малиновая.

Малиновый кант — пехота, а в ней миллионы служили. Из каждых десяти вояк, что сейчас по всей стране военкоматы «атакуют», больше половины — пехотинцы.

На моих погонах тоже малиновое обрамление. Два года без малого прослужил я в пехоте. В ноябре сорок третьего, в тот день, когда первый снег выпал, вот отсюда, с Большой Якиманки, вот от этого слегка приплюснутого, будто придавленного железной крышей, дома, в котором размещался и теперь размещается райвоенкомат, потопал я, остриженный наголо, длинный и худущий, на Курский вокзал. Там погрузили нас, новобранцев, в один вагон и — прощай, Москва!

Определили меня в радисты, а воевал я в пехоте. Сам виноват, что так получилось. Прием на слух не пошел у меня, я и скис. Материли меня сержанты и старшины, внеочередными нарядами «воспитывали» — не помогло. Морзянка попискивала в ушах — не разберешь, где точка, где тире. Сержант-инструктор, известное дело, свирепел и вкатывал мне еще наряд, иногда и два. Три месяца продолжалось это, на четвертый меня отчислили. «Собирайся», — сказали и отправили на «пересылку».

Спервоначала я чуть не ревел, а потом пообвык; потом понял, что такое пехота, на собственной шкуре все испытал и убедился: пехота и впрямь «царица полей», пехотинец и танк остановить может, и орудие подобьет, да и граната тоже — сила…

Лежит на карнизе погон. Рядом с листочком, сорванным осенним ветром, лежит. Как пушка бабахает дверь на пружине. Зазеваешься — наподдаст: весь день почесываться будешь. Плавает по двору, прижимаясь к раскисшей от дождя земле, сизый махорочный туман. Идут в военкомат солдаты — демобилизация. А я не тороплюсь. Я еще успею погоны спороть. На пять минут раньше, на пять позже — какая разница? «А вдруг, — втемяшивается, — не дадут военный билет? Молодой еще, скажут, послужи». Если скажут так, повернусь через левое плечо и по новой топать. Ничего не поделаешь — дисциплина!

А сердце от тревоги к ребрам липнет, и нервишки — ни к черту. Надоело служить! Всего девятнадцать мне, а уже нахлебался. В мирное время семнадцатилетние с девчонками гуляли, в кино бегали, я же в семнадцать мерзлые сухари в окопе грыз, прижимался к покрытой инеем траве, когда «он» артналет начинал. Я знаю, как пахнет солдатский пот, память до сих пор удерживает чесночную вонь немецкого тола. В семнадцать я уже видел, как гибли наши, как покрывались восковым цветом лица умирающих — тех, с кем я мечтал о будущем, но кто не дожил до этих дней. А я вот дожил и теперь стою у военкомата и не верю, никак не верю, что живой, что война кончилась. И что пришло это время — время со странным названием: демобилизация. На глаза навертываются слезы. Не верится, нет, не верится, что нет больше в живых гвардии сержанта Василия Кулябина, одна тысяча девятьсот двадцать пятого года рождения, и моих одногодков — ефрейтора Марьина и бойца Семина, — тех, кого сразили фашистские пули, когда мы вчетвером, выполняя наказ командира роты, ударили в тыл атакующим нас немцам. Из четверых я тогда один уцелел. До сих пор удивляюсь, что уцелел.