Читать «Знание-сила, 2008 № 07 (973)» онлайн - страница 106

Очень может быть, что высокопартийный доноситель и не был настоящим антисемитом, а просто, желая достичь своей цели, выбрал средства, наиболее действенные, по его разумению, для тогдашнего руководства страны. Подобные примеры известны, и поскольку цель не достигалась, то они говорят, скорее, о неповоротливости ума доносителей и о поворотливости линии партии в еврейском вопросе.

Зато высокопартийный донос достиг цели, нужной нашей истории с биографией, — подтвердил разгадку неизбрания Зельдовича в 1953-м. Осталось лишь узнать содержание беседы с ним Ландау, чтобы понять, как именно рассеялись моральные сомнения. Впредь до открытия соответствующих документов КГБ я бы предположил, что Ландау потребовал от Зельдовича объяснить конкретные слова и действия в начале 50-х, которые он, Ландау, оценил тогда как недопустимое вторжение в его личную научную жизнь. Из объяснений Зельдовича Ландау, видимо, понял, что тогда, в начале 50-х, он не понимал Зельдовича по той причине, что мерил его своим аршином. Вряд ли он объяснял Зельдовичу свое отношение к советской власти, и Зельдович так никогда и не узнал об этом, он умер в 1987-м, за несколько лет до конца советской власти, что и открыло советские архивы. А если бы дожил, то, вполне возможно, и не поверил бы архивным документам, подобно многим его коллегам.

Сходное и даже большее взаимонепонимание разделило Зельдовича с Сахаровым двадцать лет спустя. Их научное общение было особенно близким в период совместной работы на Объекте (1950—1963 гг.). В конце 60-х годов, на переломном рубеже жизни Сахарова, он считал Зельдовича своим ближайшим другом. Тем тяжелее было ему убедиться, что Зельдович совершенно не понимает его включение в правозащитную деятельность. В данном случае, в отличие от тайного антисоветизма Ландау, взгляды и поступки Сахарова были широко открыты. И Зельдович их открыто не одобрял. Он совершенно не понимал, как человек столь мощного научного таланта может променять теоретическую физику высшего класса на внеклассную защиту прав каких-то татар вернуться на свою крымскую родину, прав других покинуть свою родину и прав третьих молиться богу каким-то своим бог-знает-каким способом... И вряд ли Зельдовича впечатляло, что среди множества высокопарных деклараций в мировой политике имеется и Декларация прав человека (подписанная, кстати, в 1948 году и сталинским уполномоченным в ООН). Ему, по существу, дорого было лишь одно право — свободно заниматься физикой. И не так важно — исследовать ли законы ядерного взрыва или Большого Вселенского взрыва, лишь бы задача была интересной.

Именно в мире интересных научных задач возникла близость Зельдовича с Ландау и с Сахаровым, и в том мире моральный уровень Зельдовича был на высоте. Наряду с научной страстностью ему было присуще рыцарское отношение к науке: убеждение, что истина всего дороже, способность совместно и бескорыстно искать истину, радоваться не только своим идеям и признавать собственные заблуждения, отважно защищать истину от невежества и глупости, и даже от власть имущих. Так, например, во время, когда Сахаров уже был в горьковской ссылке, Зельдович отстоял упоминание Сахарова в научно-популярной книге. Он также в полный голос защищал теорию Эйнштейна от своего дважды начальника (вице-президента АН СССР, ректора МГУ, да еще и члена ЦК в одном лице).