Читать «Волхвы. Дилогия» онлайн - страница 54

XVIII

Ещё несколько минут Захарьев-Овинов держал свою руку над головой отца, и черты старого князя принимали всё более и более спокойное, какое-то даже блаженное выражение. Вот слабая улыбка мелькнула на старческих губах, вот жёлтые, иссохшие щёки покрылись лёгким румянцем. Старик сделал во сне движение и положил руку себе на сердце. Он прошептал что-то, но что — того нельзя было расслышать.

А в это время перед мысленным взором сына ясно и отчётливо рисовались картины… Ясные летние дни… вековые клёны и липы… воды широкой, быстрой реки… таинственная душистая глубина тёмного соснового бора… бледные вечера, полные неизъяснимой тишины, завораживающей душу… Свет и сиянье юной, доверчивой красоты… молодая любовь — земная, горячая, безумная и могучая, как вся эта природа…

«Переживай былое своё опьянение — оно всё же было самым сладким из всех твоих опьянений, переживай его снова и отдыхай от страданий бедной, износившейся плоти… вот тебе дар мой! — и он для тебя во сто крат драгоценнее, чем для меня всё то, что ты теперь дашь мне!»

Так подумал Захарьев-Овинов и, ещё раз устремив свой холодный, властный взгляд на спящего отца, вышел из комнаты. Он снова прошёл пустыми парадными покоями и спустился с лестницы в нижний этаж, в занимаемое им помещение. По приезде из-за границы в отцовский дом он сам себе выбрал эти три комнаты, небольшие и довольно тёмные, выходившие окнами в маленький, но густо заросший садик. Эти комнаты чуть ли не с самого основания дома никогда не были жилыми и всегда предназначались для приезжающих. Захарьев-Овинов выбрал их именно оттого, что они не были жилыми. Да и то он их три дня проветривал, держа окна настежь и приказав хорошенько топить печи, несмотря на тёплую весеннюю погоду. Затем он сам по нескольку раз в день окуривал каждую комнату каким-то очень ароматическим курением и опрыскивал все стены и всю мебель какой-то душистой зелёного цвета жидкостью. Теперь, несмотря на открытые окна, в комнатах стоял пропитавший всё несколько одуряющий и странный запах, очевидно, приятный и привычный хозяину. Захарьев-Овинов, придя к себе, снял в спальне своё нарядное одеяние и надел чёрный бархатный кафтан, бывший его любимой домашней одеждой. Затем он вышел в первую комнату, более обширную, чем две другие, и служившую ему для занятий, которым он с первого дня своего приезда посвящал немало времени. Здесь стоял большой дубовый стол; на столе несколько книг, шкатулка чудесной мозаичной работы, чернильница и пенал с гусиными перьями.

Захарьев-Овинов присел к столу, отпер шкатулку, вынул из неё объёмистую тетрадь и принялся писать.

Но не пришлось ему исписать и полстраницы, как в дверь раздался стук. Он поднял голову, прислушался, досадливое чувство мелькнуло на его лице, но оно тотчас же и пропало. Он взял свою рукопись и спрятал снова в шкатулку. За дверью вместе с повторенным стуком раздался голос:

— Князь, ваш слуга не виноват, я не допустил его докладывать… Коли заняты — скажите прямо, а коли можете — впустите меня к себе без церемонии… Узнаете мой голос?