Читать «Розка (сборник)» онлайн - страница 100

Елена Викторовна Стяжкина

Бабушка Димы печатала на машинке. В городе, где козы паслись на клумбе у райисполкома, а свиньям всегда несли с работы, если на работе была столовая, в городе, где жили больше огородами, чем зарплатой, умение стучать на машинке считалось пустой забавой, чем-то сродни фокусу, на который можно было сходить посмотреть. Бабушка Димы, как все другие бабушки – крупные, горластые, с тяжелой рукой и тяжелым характером – носила цветастый халат, в холода поверх него кофту – неясного цвета. Зато она красила ногти. Дима говорил, что, когда она печатает, это похоже на вишневый град. Как будто вишни падают и падают на стертые буквы машинки, и если она дает большую скорость – больше ста двадцати ударов в минуту, то в доме, говорил он, даже пахнет вишневым вареньем. Дима называл ее баба Лида, и Арсений тоже, и весь квартал, а может быть, и весь город.

Весь город, который в зачарованном недоумении почему-то печатал у нее письма и почему-то верил, что строгие ровные буковки свидетельствуют о таких серьезных намерениях, на которые нельзя просто так наплевать. Письма в газету, в горком, письма-анонимки, письма родственникам в другие города и даже в другие страны. В другие страны, правда, письма не посылали, потому что в других странах жили враги. Даже если на время они притворялись друзьями, то все равно. И этот Питер, бросивший его, Арсения Федоровича, посреди разговора, чтобы обаять старика-Ковжуна – не исключение. Враги, хоть и с деньгами, но враги. Как были, так и остались.

Баба Лида так не считала. «Пиши, – бурчала она соседке, брат которой пропал без вести, а потом обнаружился письмом из ФРГ, вскрытым и строго-настрого запрещенным к «самодеятельности», к самостоятельному и бесконтрольному со стороны знающих людей из органов, ответу. – Диктуй правильное, пока голова варит. Кровь она и в Германии кровь, и в Канаде кровь… Пусть лежат до просветления». – «А и сейчас не темно вроде, а, Лида? – осторожно спрашивала соседка. – Если туда боишься, то тогда досмертное давай. Там все и скажешь».

Вот дикая же была придумка. Дикая и страшная. Ладно бы завещания с мелкими кастрюльными подарками и крепдешиновыми отрезами на память о покойных. Стул – Гришке, кровать сеточную – Мишке, набор жестяных банок с надписями «крупа», «мука» – Сашке, а тех, что помельче, где «перец» и «соль» – Ирке. Баба Лида предлагала и даже навязывала другое, на что ее никто не уполномочивал. Арсений много раз хотел спросить ее строго: «На каком основании, гражданка, вы этим занимаетесь?» Но каждый раз, собравшись с силами, натыкался глазами то на Диму, вечно окруженного друзьями, а стало быть, никак не нуждающегося в Арсении, то на крашеные ногти бабы Лиды, на тонкие ее пальцы, на руки, как будто слепленные для какой-то другой, не в этих широтах, жизни. «Пиши досмертное, не носи в себе. А когда тебя не будет, пусть читают и разбираются…» Там как будто по мелочи было, Арсений пару раз подслушивал зачины диктовки, по мелочи – отрезанные у соседа сотки огорода, поцелуи с плохим парнем на выпускном и не поцелуи тоже, прибитый случайно чужой петух и много-много всякого воровства, безобидного и часто совсем не нужного, но точно обозначающего присутствие и способность действовать в неприветливом очень мире. Подслушать послезачины не удалось. В первый раз, заметив Арсения, баба Лида просто строго кышнула, и он вылетел, без страха и даже как-то механически, за калитку. Во второй раз он вообще не понял, что и как случилось. Во второй раз он обнаружил себя на крыльце с заломленной рукой, острой болью в животе и с ядовито шипящими словами возле: «Еще раз, набросок, еще только один раз, и я сама напишу за тебя досмертное письмо. Усек? А то по лицу не вижу». Баба Лида пахла духами «Сигнатюр». У гражданки Кайдаш тоже были такие. И досмертное письмо у нее тоже было. Даже несколько, пять или шесть. Она переписывала или, может быть, дописывала их – по абзацу, по странице со странным каким-то упорством. А со временем стала их хранить в шкафу, на специальной похоронной полке. Арсений мог бы сто раз их прочитать. Но не хотел и не был уверен, что захочет.