Читать «Платонов тупик» онлайн - страница 188

— Ее трудно читать — дужа мелкими буквами печатают. А твое? Так ты ж всегда свои статейки присылаешь мне, я их прочитываю и складываю. А потом кинусь — и не найду: то ли кто подхватил на завертку, то ли сама выбросила. Другой раз подальше прячу, а все одно куда-то теряются.

Добро бы она совсем не выписывала газет, а то ведь выписывает. Даже — «Сельскую жизнь»! Зачем она ей, что она в ней находит для себя? Неужели ее интересует агротехника, зоотехника, мелиорация, механизация? И шрифт ведь не крупнее, чем у гуринской газеты.

— Там на последней странице интересные заметки печатают: как медведь на поезде прокатился, как спасли женщину, как борщ варить…

— А то вы не знаете, как его варить?

— Знаю. Но там по-другому. Сварила по-ихнему — невкусно.

— Ну вот…

— А другой раз что-то и новое бывает. Для детей там рассказики маленькие пишут. Как шить, вышивать, вязать — все там есть.

— Но вы же не вышиваете, не вяжете?

— А все равно интересно. Вырежу такую заметку — и в папочку. Оле или Светлане покажу: «Учитесь, глядите, какая красивая кофта получается». Как-то приохотились вязать, связала Оля себе шарф, да на том все и кончилось: некогда. Штоб вязать большую вещь — надо много время. А я уже для такой работы не гожусь, глаза не видят, куда спицей тыкать.

Вот и пойми ее! Казалось бы, другая вцепилась бы в ту газету, где ее сын работает, а она — нет. Только и повидала она ее один год, когда он сам выписал ей. Думал: приохотится к ней, привыкнет, заинтересуется — нет, не привыкла. А газета-то популярная!

«Мать есть мать, — философски размышлял он о матери. — У нее не может быть никаких пороков и изъянов. Уже одно то, что она мать, — ей все прощается. А тем более у такой матери, как наша мама, — с нее действительно надо иконы писать. А мы старость ее не можем по-человечески обеспечить…»

Мысли о матери постепенно подавили в нем кипевший гнев, нервное напряжение спало, и наступило ощущение какой-то остаточной душевной горечи, бессилия, никчемности, бессмысленности своего существования. Хотелось плакать, хотелось покончить с собой, умереть…

И когда он представил последнее, представил всех собравшихся у его гроба, плачущих, рассказывающих шепотом друг другу, какой он был хороший — душевный, добрый, справедливый, как жаль, что его не стало, — представил все это и простонал от досады:

— Лицемеры! Ведь это все показное! Лживое! Ритуальное! Единственно, кому я причиню этим настоящее горе — так это матери. Нет, не надо ее убивать таким горем, хотя бы ради нее я должен жить… Не будет меня — ее все забудут, а она уже совсем старенькая… Мама, живи долго: пока ты жива — и мне кажется, что до моего конца еще далеко. Без тебя я стану крайним у той последней черты, за которой уже ничего нет…

Вытер глаза и, совершенно успокоившийся, словно обновленный, облегченный, как после изнурительной болезни, вылез из машины.

Солнце давно уже закатилось за лес, и лишь малиновая заря догорала еще над верхушками деревьев.