Читать «Цыганский роман» онлайн - страница 418

Это наши стонут!.. Фонарики светили прямо в глаза, и головы наши уходили в небо, сливаясь с огромными деревьями парка, куда нас привезли немцы. Люди лишились голов, голосов; звуков не было слышно, потому что топтались мы по мягкой земле, которую сами выкопали, Земля была свежей, из траншеи, она поглощала звуки и скоро должна была поглотить нас. Сами сделали, чтобы земля стала пухом!.. Я понимал, что места в траншеях хватит на всех и на нас с Рузей. Но я уже начинал понимать, кто мы. Мы — вольные люди! Уйдем, а когда захотим — вернемся! И хорошо, если бы она видела, как я упаду, тогда легче себе представить, как поднимусь… Вернусь… Пусть я буду первым, как только пропоет петух.

Унтер бежит вдоль траншеи, и толстая крышка кожаной кобуры хлопает, точно крылья птицы… Хлопнул — первый петух!.. Хлоп — второй!.. Хлоп… Я представляю, как летит Рузя, хотя этого я не видел, что было после того, как она расчесала волосы и отдала мне гребешок. Гребень с перламутровыми украшениями, которые сияют так прекрасно, как глаза Рузи. Перламутр. Все покрывается перламутром. Светится, чтобы возвестить о возвращении. С третьими петухами. С ними уходят, с ними возвращаются.

И когда-нибудь вернется Любка, блоковская незнакомка из девятого «А» класса, вернется такой, как она была, а не усталой старушкой. Потому что после всего, что она перенесла с лейтенантами и рядовыми, к ним, лейтенантам и рядовым, и попала под стражу. Потому что была уже не Любушка-голубушка, голубок, а немецкая овчарка. Они с матерью служили в украинской «Просвите» и нашим. Но подполье на то и подполье, что его нельзя заметить. И не заметили. Не то что «Просвита» — ее всем видно! И посчитали. Спасенных дворяниновским подпольем — в четыре раза больше. Лиц, сотрудничавших с оккупантами — в четыре раза меньше. Потому что сотрудничало в четыре раза больше. Сам видел. Сам знаю. Сам… Пронесло! А боялся. Казалось, еле-еле выжил. Преследовался и за то, что отец, и за то, что дед, и за то, и за это, и тудэмо, и сюдэмо! Но были же немецкие овчарки — еврейки!.. А что делать, куда деваться! На улицу? Там пристрелят без разговора. В дом. К кому-нибудь под бочок. К партизанам? А кто их видел? Кто их видел! Откуда взялось пятьдесят с лишним Героев в нашем городе… после войны? В войну — не знаю!.. Не знаю. Не видел. Хотя и слышал. Взрывы, в результате которых сотни людей оставались без крова, сотни попадали в заложники, сотни заложников погибали. Потому что: «пусть горит земля под ногами оккупантов!» И горела. Наша земля. Взрывались. Наши дома. Потому что — пусть горит! Нэхай горыть! Воно ж нэ свое, воно казенное, социалистическое. А если общее, не свое — то пусть горит! Поселить бы в тот дом, что сожгли, тех, кто приказал: пусть горит! Так говорили люди, которые оставались зимовать на улице. Потому что Обрубок, у которого не было ни ног, ни одной руки, — рубил. Чем придется и кого придется. В тридцать седьмом — своих. В сороковом — опять же своих. Так вместе с фрицем погибла Тамарка!