Читать «Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait» онлайн - страница 9

Каменский. Поздней осенью 1963-го в разделе критики «Нового мира» я увидел свое имя. Мою книжку о Домье хвалили! В том, еще великом «Новом мире» Твардовского. И кто — Александр Каменский, самый знаменитый московский критик, первое перо Союза художников!

К счастью, я только через много лет понял, какой случайной и мало относящейся ко мне была эта статья милого Александра Абрамовича. Тогда я еще не знал, что он умел увлекаться любой ерундой, если она укладывалась в его очередную концепцию (а концепции он слагал во множестве). Моя книжка попалась ему под руку как альтернатива другому изданию — из той же серии, которое его сильно разгневало. Конечно, он хвалил меня искренне, но не так уж много все это значило.

Тем не менее именно этой статье обязан я знакомством с Каменским. Зимой 1964-го, будучи в Москве, я ему позвонил. Трепетно отрекомендовался, стал благодарить — привыкнув к церемонной надменности моих старших ленинградских коллег, я сильно робел и прятался за почтительной вежливостью. Каменский прервал мои петербургские изыски и позвал в гости.

Я ожидал увидеть если не роскошный, то, так сказать, многозначительный кабинет, знаменитого снисходительного хозяина, бронзовую, ампирную (или суперсовременную) настольную лампу, чай в кузнецовских чашках, кофе с коньяком.

^{Александр Абрамович Каменский. 1960-е}

Кабинета не было вовсе. Просторная комната; кроме совершенно безликого письменного стола еще стол обеденный, буфет, диванчик — словом, никаким «интерьером» и не пахло. В пору, когда большинство литературной и окололитературной публики гонялись за модной аскетично-лакированной югославской или чешской мебелью на тонких ножках, за монументальными «стенками», куда забивался весь скарб, а в стеклянных секциях красовалась гжель, заграничные сувенирчики или альбомы по искусству из ГДР или ЧССР, за торшерами и прочей обольстительной (для меня тогдашнего тоже!) ерундой, а меньшинство предусмотрительно хранили и приобретали обесценивавшийся стремительно антиквариат, Каменские ничем подобным озабочены не были. Дом без уюта и даже своего лица — просто место для жизни и работы. На письменном столе с древней громоздкой машинкой «Ундервуд» не было настольной лампы. Где-то под потолком болталась на электрическом шнуре яркая лампочка без абажура. Я, с детства мечтавший об уютном кабинете и «хорошо устроенных письменных принадлежностях», смотрел на этот сумасшедший дом с растерянностью, некоторой снисходительностью и подспудной завистью, в природе которой не в силах был еще разобраться.

Нельзя даже сказать, что здесь ощущалось «презрение к быту». К быту вообще не было никакого отношения, он просто не являлся сюжетом. Я не знал тогда, насколько просто (случалось!) жили настоящие московские интеллигенты.

Текла жизнь совершенно свободных и не озабоченных декларированием этой свободы людей. Свобода, которой я никогда не обладал и обладать не буду. Ненавидя жизнь жирную, я люблю комфорт, и мне не все равно, как выглядят и какого цвета обои, что́ находится у меня на письменном столе. А Каменскому было плевать на все это, он был человеком полностью свободным.

Роскошными здесь оказались только картины, — достаточно сказать, что висел портрет Александра Абрамовича, написанный Сарьяном. Висел, впрочем, косо и, кажется, без рамы.

Меня накормили купатами из «домовой кухни» (были при социализме такие специальные вонючие лавочки, где торговали полуфабрикатами для очень здоровых желудков), мы выпили водки. Кузнецовского фарфора, хрусталя баккара и вообще никакой светскости не наблюдалось.

Каменский спросил, нет ли кого в парадной. После хрущевских разносов за его квартирой присматривали, наведывались «топтуны». Он был весел и зол, ему, по-моему, нравился этот постоянный «звон шпаг», но вовсе не погружался в мрачную диссидентскую истерику, да и ощущения собственного героизма не было в нем, хотя цену себе он знал отлично. Он прежде всего работал. И оставался — это стало мне ясно с первой встречи — единственным, быть может, «безнадежным оптимистом». Он негодовал не озлобляясь, да и гневался как-то уж очень возвышенно. Подобную степень профессиональной серьезности я встречал лишь у Всеволода Николаевича Петрова — недаром они дружили. Но там была она укутана в парчу архаической и кокетливой церемонности. Здесь же человек совершенно естественный — куда более естественный, чем я, притом что он был намного старше и действительно очень знаменит.

Он говорил со мною как с равным. Эта пребанальнейшая фраза к Каменскому подходит с абсолютной точностью. Не слышал, чтобы он когда-нибудь приспосабливался к собеседнику, в этом его демократизм, но и известный эгоцентризм, которого ему тоже хватало с избытком, и надо признаться, слушать он не слишком любил. Терпимостью в доме не пахло. С врагами и подлецами был надменен — независимо от рангов.

Идеи постоянно его осаждали. Тогда, в первую встречу, слегка хмельной и от водки, и от знакомства со знаменитым Каменским, от его простоты и оглушительно увлекательных речей, я все воспринимал коленопреклоненно и не знал, что порой он становится заложником своих смелых до алогизма концепций.

Он — редкое качество у большинства одаренных людей — любил таланты не только собственные. Тогда он переживал искреннее восхищение мной и моей первой книжкой. И еще не знал я тогда, как непостоянны его оценки, сколько жестокой и порой на удивление несправедливой хулы (и хвалы!) услышу я от него. Вот уж о ком можно было сказать: «…и вечный бой. Покой нам только снится». Я ушел растерянный, почти влюбленный, слегка напуганный этим бешеным темпераментом. Уже тогда, в самый первый визит, мне казалось, что тихо стоявшая на столе машинка, с воинственно торчащей из нее недописанной страницей, еще дымится после долгих часов пылкой работы. Впрочем, мне еще многое предстояло узнать рядом с ним и о нем. Еще тридцать без малого лет оставалось для этого впереди и много боев, печали и раздумий. Я видел его и в застолье, и в яростных спорах, и в пору полного признания, когда он, уже доктор искусствоведения, стал свободно ездить по миру. Он еще много помогал мне, иногда — куда реже — и я ему. Но запомнился он мне тем, «первым» Каменским, с которым я благоговейно пил водку под лампочкой без абажура.