Читать «Бремя имени» онлайн - страница 6

В роковом 34 году (когда после убийства Кирова начался «большой террор») Прейгерзон прекращает и писать. Но катастрофа еврейства в годы второй мировой войны заставила его вновь взяться за перо. Выхваченный из народного ополчения, в которое записался добровольцем, и направленный в угольную Караганду, Цви Прейгерзон пишет здесь роман «Когда угаснет светильник». Имелась в виду неугасимая лампада, более века стоявшая на священной для хасидов могиле «Старого ребе» — рабби Шнеур-Залмана из Ляд. В тридцатые годы нашего столетия огонь ослабевает, свет заветной меноры все тускнеет. Гаснет сама еврейская жизнь, меркнет религиозная традиция. Война покончила и с этой традицией, и с этой жизнью. Местечко мертво. Только тридцать обреченных на смерть спасаются через внезапно открывшийся перед ними подземный ход. И тот, кто поддерживал огонь, убит. Угасла «частица света, которой нет конца». В рассказах сороковых годов, таких, как «Шаддай», торжествует мистика судьбы. В безумии всеобщей гибели, поголовного истребления осуществляется закон возмездия, и творится чудо спасения… «Когда уже растет пророк / Из будничного очевидца!»

Давным-давно, в начале века шли бурные споры о выборе языка евреями. В Советском Союзе победил идиш, иврит был признан незаконным языком. Спорщики — и «идишисты», и сторонники иврита, — задержавшиеся в России, в большинстве своем превратились в дым, вылетевший из труб лагерных печей (те же из мастеров идиша, что уцелели в войну, были расстреляны Сталиным). «Черта под чертою. Пропала оседлость: / Шальное богатство, веселая бедность. / Пропало. Откочевало туда, / Где призрачно счастье, фантомна беда. / Селедочка — слава и гордость стола, / Селедочка в Лету давно уплыла». Это — из стихов Бориса Слуцкого. Уцелевшие вернулись. Но теперь уже безвозвратно исчез мир, знакомый им с детства. Определенный быт превратился в дым, испепелилось само бытие. Нахлынувшие чувства выразил молоденький Наум Коржавин — в его ранних стихах была поэзия:

Мир еврейских местечек…    Ничего не осталось от них, Будто Веспасиан    здесь прошел       средь пожаров и гула. Сальных шуток своих    не отпустит беспутный резник, И, хлеща по коням,    не споет на шоссе балагула. Я к такому привык —    удивить невозможно меня. Но мой старый отец,    все равно ему выспросить надо, Как людей умирать    уводили из белого дня И как плакали дети    и тщетно просили пощады. Мой ослепший отец,    этот мир ему знаем и мил. И дрожащей рукой,    потому что глаза слеповаты, Ощутит он дома,    синагоги       и камни могил, — Мир знакомых картин,    из которого вышел когда-то. Мир знакомых картин —    уж ничто не вернет ему их. И пусть немцам дадут    по десятку за каждую пулю, Сальных шуток своих    все равно не отпустит резник, И, хлеща по коням,    уж не спеть никогда       балагуле.