Читать «Буриданы» онлайн - страница 160

Глава шестая. Тени

Медленно и величаво они по очереди выходили из-за кулис — первая, вторая, третья, четвертая, становились в арабеск: одна рука простерта вперед, нога поднята сзади, стопа вытянута до предела. Задерживались в этой позе и двигались дальше, все то же самое под ту же, повторяющуюся, мелодию — наверное, прекрасное нуждается в повторе, подумала Марта, — за ними все оставшиеся, первая десятка, вторая, пока все тридцать две не оказались на сцене, тут они быстро перестроились в два прямых ряда и застыли, одна нога слегка согнута, руки скрещены на уровне пояса. Они были как тени, собственно, тенями они и были, плод опиумного дурмана и мук совести Солора, еще немного, и появится Никия, Марте не надо было даже закрывать глаза, чтобы видеть, как она танцует с длинным белым шарфом, кружится, сохраняя равновесие даже в самом головоломном положении. Разве она сама, Марта, не была такой же тенью? Правда, Алекс ее не бросил, не поменял на Гамзатти, и все же она уже давно не чувствовала, что живет. Прогуливаясь вдоль реки Эмбах или по улице Рюютли, сидя на скамейке в сквере или наклоняясь над жасминовым кустом, чтобы так же, как Солор, вдыхать дурманный запах, она оставалась холодной и несуществующей, как Никия. Пока дети были дома, она не ощущала этого так остро, дни были заполнены делами по хозяйству, но теперь все разъехались, Герман и София отправились в Германию, Виктория в Париж, Эрвин в Ревель и даже Лидия укатила с отцом в деревню, Алекс не хотел брать девочку, чтобы не оставить Марту одну, но она настояла, у человека есть только один враг, он сам, а себя Марта давно не боялась, ибо какой смысл бояться того, кого нет? Та, которой она когда-то была, осталась вдали, за годами и километрами, и все, что она еще могла, это вспоминать ту, предыдущую, настоящую, единственную жизнь. Не одна Никия посещала ее, то всплывало в памяти, как Соленый щелкал пальцами и звал: «Цып-цып-цып!», то, как Шаляпин пел «Vieni, o mia vendetta», яснее, чем Эмбах, перед глазами у нее стояла набережная Дона, а во время прогулок по улице Променади мерещилась Тверская. В Нахичевани, во дворе Арутюновых жарили мясо, а на Долгоруковскую неожиданно пришли Менг и Вертц, с дынями под мышкой, и когда другие гости ушли, они с Вертцом, как однажды, остались вдвоем в прихожей, Вертц упал на колени и признался ей в любви, а она — она позволила поцеловать себе руку — самая крупная измена в ее жизни. Потом прихожая на Долгоруковской сменилась на каминную комнату на Большом бульваре, и она пыталась погасить огонь, пожиравший маленького Рудольфа…

Дом, куда она вернулась, так ничего и не купив, был пуст и напоминал заколдованный лес. И мебель, и книги, все застыло, только пыль парила в солнечном луче над столом, и платья шевельнулись, когда она открыла гардероб, чтобы сменить одежду. В гостиной было душно, она распахнула окно, раньше ее ужасно раздражал даже цокот копыт, не говоря о шуме редких автомобилей или галдеже из кафе напротив, но теперь голоса доходили до нее только как тихий, монотонный фон. Она жила словно в глубине большой горы, одна-одинешенька, и существовал лишь один предмет, соединявший ее с окружающим миром, — кресло. Суставы, правда, были уже не такие гибкие, потому она предпочитала сидеть на диване, поджав под себя ноги, но «трон» должен был стоять рядом, в качестве журнального столика, куда можно положить очки и книгу с закладкой. Чем-то ведь надо заполнять время, которое оставалось до того момента, когда ее не будет и физически, поскольку духовно она уже умерла — да, но когда это случилось? Наверное, тогда, когда она поняла, что все повторяется. В отличие от многих, ее не радовало узнавание своего детства и юности в детях, наоборот, чувства, которые таким образом воскресали, ужасали ее своей примитивностью — значит, в мире нет ничего нового, из поколения в поколение все одно и то же — в самом деле, словно тетрадь, полная давно известных, набивших оскомину и, в большинстве своем, бездарных стихотворений.