Читать «Мир без хозяина» онлайн - страница 48

Я – Человек. Я имел место быть. И пусть Вселенная запомнит мой вечный, хоть и прощальный, крик. Пусть же беззвучным эхом по всему космическому океану пронесется мой отчаянный призыв. Мое предупреждение. Моя дань всем тем, кто несет в себе величайшую силу – силу жить.

“Не будите Дремлющих… Не будите Дремлющих… Не будите Дремлющих…”

Тёмное дитя

Случается так, что силы, властвующие над миром, по ошибке создают нечто, чего сами впоследствии стараются избегать, от чего отводят глаза, полные стыда и скорби, к чьим мольбам становятся немы и глухи. Бывает и так, что природа в своем бесконечном движении, собрав в себе за многие века грязь и порок, выплескивает скопившиеся нечистоты на случайную жертву; на того, кому волею случая, или же чудовищного божественного проведения, суждено стать ненавистным, гонимым, презираемым даже своими собратьями, теми, чьё глубокое, неистребимое невежество не позволяет им разглядеть в несчастном существе себя. Но величайшее горе испивает тот, кого судьба безжалостно выталкивает на перекрестье этих двух дорог; тот, кого немилосердно терзают, срывая кожу и пронзая кости, сразу два роковых ветра; тот, кому люди по глупости своей приписывают характер исключительно зловещий и враждебный, чуждый всему живому. Так и матушка моя, носившая меня в чреве, преследуемая дурными мрачными суевериями, была поднята в утро из постели и изгнана прочь из мира тех, кого считала роднёй по крови, в мир иной, где, как им казалось, не суждено было выжить ни ей, ни мне.

О как чувствовал я, матушка, трепет твоего страдальческого сердца, преисполненного обидами и одиночеством! И не забыл я, как излились небесные океаны глаз твоих дождями мольбы и непонимания, наполняя нераскрывшиеся озёра младенческих очей изначальным докосмогоническим мраком, как преследовали тебя брошенные недостойной рукой камни, оскверняя чистоту твоего несравненного, с каждым мигом слабеющего тела, как богохульные плевки, исторгнутые ядовитыми глотками, устилали путь перед неровной, но праведной поступью твоей, и как мерзостные слова, срывавшиеся с покрытых язвами губ, венчали дорогу нашего изгнания, и каждое слово то ранило тебя тысячами раскалённых плетей, и боль сия семикратно отражалась во мне, накатывая волнами угнетающего безумия, пожирая глатоническим слизнем остатки моего рассыпающегося в песок рассудка: “Невеста Сатаны, бесовская нимфа с нечистью в червивом лоне…” О, я помню все те щедрые дары, что поднесли нам рабы жестокого полуденного бога, им ослеплённые и обездушенные, и каждое из двух сердец моих, кипящих гневом от предательства, хранит колючие рубцы воспоминаний. Но свет холодных ночей давно сокрыл скулящие стигматы поруганий, даровав мне избавление от мук новорождения.

И так, бежав в края чужие от тех, кто нас отверг, ты, матушка, нашла нам новый дом среди ветвей и палых, сладостно гниющих листьев, и здесь, в краю благоговейной тишины и милостивого сокровенного полумрака, которым дышит зрящий тремястами и пятью исконных глаз небесный купол, ты отдала свой последний вздох за мой первый. Так и кормился я желанными, напитанными благодатью соками, хранимыми твоим скоротечно угасающим телом, пока однажды слабость и слепота, наконец, не покинули меня навсегда; так и сменило небо десять лун, и десять раз заклятый пламенеющий диск пытался вынуть из груди моей крупицу непокорённой тьмы, что не желала сгинуть без следа в разящем невидимыми клинками рассвете, но каждый раз ты, матушка, давала мне спасительное убежище под кровом, с любовью и бережностью сотворённом из сохнущей и хрупкой, истончающейся с каждым жарким поцелуем солнца, кожи. И вот, когда луна явила свой одиннадцатый лик, остатки твоей благословенной плоти всецело растворились в пропасти моей взалкавшей пищи изголодавшейся утробе, прощальным даром посвятив меня в единственное исключительно прекрасное искусство – искусство охоты на дарованную всевышней волей жертву, стать которой выпало на долю ленивых краснобрюхих жуков, сонных и неповоротливых, гнездящихся у подножий бредящих ушедшими столетиями уродливых деревьев, и отдающих кислым привкусом сизо-коричневых червей, которых я находил под толщью разлагающейся листвы; в их смерти не было печали побеждённых – они лишались жизни покорно и безвольно, но плоть их, мягкую, податливую, я принимал с великой благодарностью. Я был так жалок и так немощен, что распухшая тяжесть собственного тела не позволяла мне подняться выше увядающей травы, но каждый раз, когда с небес спускалась ночь, обласканная мертвенной луной, я всё верней и явственнее ощущал, как мои члены наполняются обетованной силой, движенья обретают быстроту змеиного удара, а шаги, безошибочно несущие меня по следу жертвы, бесшумны и подобны полёту призрака. И вот среди нахмуренных лесов, уходящих просторами в бесконечность, и среди туманных трясин, и дремотных левад, поросших чистотелом и вороньим глазом, не оказалось вскоре никого, с кем я не смог бы совладать, над чьей поверженной душой я не сумел бы устроить пир в воспоминание о славной схватке; ах, матушка, ты, верно, могла бы гордиться мной! Однако вместе с тем я стал и замечать, что не дарованная чёрным небом сила и не звериное проворство сражает в честной схватке моих соперников, но ужас, сковывающий, парализующий, всеобъемлющий ужас приводит в состояние оцепененья каждого, кто обрёл несчастье наяву узреть мой облик, а все прочие, кому чувства прокричали о неминуемом приближении жуткого врага, повергались в хаотическое, лишённое пути и направлений, бегство; и так бежали они, калеча себя, прочь, пока предмет их необъяснимого, сосущего рассудок страха не представал вдруг перед ними обрекающей предсмертной тенью.