Читать «Ньювейв» онлайн - страница 103

М. Б. Ну вот, как-то сразу весело началось.

А. Б. Хорошо, давай разматывать эту историю по порядку. Я рос в университетской семье; жили мы, как и многие москвичи шестидесятых, в коммуналке на двадцать пять человек, в районе проспекта Мира. В одной комнате ютились пятеро: родители, бабушка с дедушкой и я. До революции дом этот принадлежал семье моего деда Николая Петровича. В шестидесятые годы двадцатого века, как и при царе, район Мещанских улиц считался дальним, а Останкино и Марьина роща были совсем окраиной тогдашней Москвы. Как Сокольники или Измайлово. Но центр или ВДНХ от улицы Щепкина, на которой мы жили, в принципе, были недалеко. Рядом еще находилась мечеть, одна из самых крупных в Москве. До революции районы доходных домов населяли промышленники, торговые и рабочие люди. В бытность моего детства рядом с домом находилась психиатрическая клиника, роддом, небольшой стадион «Буревестник», парк ЦДСА – в общем, компактный такой мирок. Под окнами нашей квартиры была парфюмерная фабрика, которую построили мои предки-французы; неподалеку деревянный домик актера Михаила Щепкина, который какое то время тоже принадлежал нашей семье. Жил я в доме номер сорок девять до двенадцати лет и там же состоялось мое первое знакомство с модной музыкой. Два соседских парня постарше играли некий «биг-бит», у них я увидел первые иностранные виниловые пластинки и услышал нечто вроде рок-н-ролла, который они пытались исполнять на пианино и гитаре. В какой-то момент я и мой сосед Женя Коротков, у которого были большие способности, пошли в музыкальную школу. Собственно, он меня и потянул за собой. В музыкальной школе я сказал, что хочу играть на трубе. Там проверили наш слух – у Жени он был отличный, у меня – так себе, ну, и предложили нам самый распространенный музыкальный инструмент того времени, скрипку. Пианино у нас дома не было, баян тогда тоже не фигурировал, виолончель казалась девчачьим инструментом и слишком громоздким. Так мы и согласились на скрипку. Нам, детям домашним и не хулиганистым, эта школа, казалось, открывала какие-то новые горизонты. Но я быстро понял, что музыкальная муштра мне не нравится и бросил это через три года. Тем более, что вскоре мы пошли уже в обычную школу, и времени на скрипку уже не хватало. Скрипка в результате легла на полку, а я стал больше слушать пластинки и записи. Родители, научно-технические работники, принадлежали к интеллигентским кругам Москвы. В их среде слушали Высоцкого и Окуджаву, а с другой стороны, это были Том Джонс и Элвис Пресли, французский шансон. Из советских артистов я уважал ленинградского певца Бориса Штоколова. Нравился Муслим Магомаев, который был весьма экспрессивен в то время, как тот же Полад Бюльбюль Оглы или любимый испанский певец Брежнева, Рафаэль. Слушали мы это все на допотопной технике, которая сейчас больше пригодна для каких-нибудь экспериментальных саунд-перформансов. То, что звучало на иностранном языке, действовало как-то иначе. Даже трудно сформулировать, в чем же было основное отличие между советским эрзацем и зарубежными исполнителями. В музыке тогда я особо не разбирался, но меня впечатляли люди, которые могли петь с отвязом: в такой, как тогда говорили, развязной манере. Когда человек во время исполнения начинал визжать, то автоматически в мозгу возникало «Ну ничего себе!». Увидеть это по телевизору было практически не возможно; мозг дорисовывал какие-то свои экзотические картины и возникало ощущение, что люди самовыражают себя по максимуму, без всяких проблем. Советские певцы такого себе позволить не могли. Изучение музыки начиналось с примитивных впечатлений, ведь люди визжат не просто так – значит, есть такой стиль, манера; или когда поют на несколько голосов под электрогитары…