Никому не должны. С какой же стати они будут произносить: «И остави нам долги наши».
В каком бы то ни было смысле. Позвольте, с какой стати он пойдет и начнет «исповедоваться попу». Да ему и рассказать нечего.
«Жил правильно и исполнял все свои обязанности. И напоминал другим об их обязанностях».
Любить? Но он никого не любил, кроме своей жены. Т. е. не вступал в связь ни с какой другой женщиной, кроме своей жены.
О чем же говорить К. Арсеньеву с Богом? О чем говорить тому, кто 40 лет «стоял на посту чести».
Они правы перед землей и небом, как древние фарисеи, и до христианства им дела нет, а язычество они «отвечали на экзамене, когда их спрашивали: «мифы».
Вот история Тезея...
Вот различие Парнаса и Олимпа...
Эти-то лучшие и, признаться, первые (очевидно!) люди нашего времени и покончили с религией...
И Чернышевский ведь был первым учеником в Саратовской семинарии.
И Добролюбов был любимое дитя в благообразной протоиерейской семье.
Первые. Лучшие. Благообразные. Без упрека и греха.
Немножко тупые. Но такою неуловимою формою тупости, которую не могли заметить ни они сами, ни окружающие их.
Как не могли заметить тени около себя, сколько ни оглядывались древние фарисеи.
(вагон)
* * *
19 декабря
Не знаю, как теперь, — но до 1904-1905 г., когда я писал много передовиц в «Нов. Вр.» и вообще теснее стоял к средоточию газеты и, так сказать, к ее гражданскому и общерусскому делу, — я чувствовал ее отношение к другим газетам. Было впечатление, как бы этих других газет не было. «Нов. Вр.» терроризировало все другие газеты, притом не замечая вовсе их, не замечая своего до известной степени ужасного дела.
Суть этого «террора», не замечаемого вовсе редакциею «Н. Вр.», заключалась в том, что голос всех других газет — притом довольно читаемых — был до того глух в России, до того на них всех, кроме одного «Нов. Вр.», не обращал никто внимания, — не считались с ними, не отвечали им, не боялись их ругани и угроз и, увы, не радовались их похвалам и одобрениям, как бы они все печатались на «гектографе» и вообще домашним способом, «еще рукописно» и «до Гуттенберга», как ученические школьные журнальчики. Было что-то малолетнее и никому не нужное в них. Между тем пописывали (там) и профессора. И вот эти тоже «профессора», голос которых в самом «Мин. нар. просвещ.» не обращал на себя никакого внимания, если они не печатались на столбцах «Нов. Вр.», — чувствуя полное свое бессилие сказать что-нибудь громко без связи с «Нов. Вр.», — и это года, и долгие года, накалились таким бешенством против «Нов. Вр.», какое вообще не имеет параллелей себе иначе как разве в классическом и библейском мире, в ярости Медеи, оставленной Тезеем, или Соломона, остриженного Далилой. На .иного лет, на десятки лет, — «Нов. Вр.» сделало неслышным ничей голос, кроме своего. Шперк, который понимал практические дела как-то лучше и яснее моего, говаривал: «Пока я не буду печататься в «Нов. Вр.», я считаю, что я вообще нигде не печатаюсь» («Отчего?» — спрашивал я мысленно, удивляясь, и понял только через годы). Отсюда напомнившие мне это недавние слова П. П. Перцова: «Когда была напечатана первая статья моя (П. П. П.) в «Нов. Вр.», в пору «Нового Пути», — то Дим. Серг. (Мережковский) сказал мне (тогда — друзья до неразъединимости): «Вот и отлично, Петр Петрович, что вы прошли в «Новое Время», — за вами и я пройду». Отсюда бешеные порывы, — до слез каких-то, пройти в «Нов. Вр.», Рцы. При этом все, и Рцы, и Мережковский, и кой-кто еще, ругали «Нов. Вр.» и видели (не все истинно, но кой-кто и истинно) его дефекты. «Ругают», а «только бы пройти сюда». Один из старых членов редакции мне сказал как-то (с ‘/2 года назад): «О, В. В., — вы не знаете, какие лица просились к нам, присыпали статьи. Но мы отказывали, видя, что тускло написано». Таким образом, «вся литература побывала тут», но... «много званых, а мало избранных». В этом и секрет бешенства, и притом единственный секрет. Вся почти литература просилась: а вы понимаете, что значит обида «не быть принятым», — понести рукопись, свернутую в трубочку, назад, к себе, домой. «Не приняли. Не нужно». Когда по настояниям М. М. Федорова я ездил раза 3—4 к Александру Ник. Веселовскому попросить статью к Пушкинскому юбилею в «Литер, прибавл. к «Торгово-Пром. газете», он, все обещая и все не исполняя (оттого и был 4 раза), все почему-то говорил о «Нов. Вр.», в чем-то когда-то его обидевшем. В чем и когда — я не мог понять. Веселовский был европейская величина, и «что́ бы ему считаться». Но он годы не мог забыть, и было видно, что он сердился. СеменовТяньшанский (академик, географ) печатается, — иногда мелким шрифтом (шрифт всегда по усмотрению редактора) и, очевидно, «с удовольствием». Да и как иначе: все читают, все внимают, вся Россия слушает каждое мое слово, всякую мою мысль. За «таким делом» побежит всякий, и академик, и герой войны. Это «открытие книгопечатания». Теперь: не будь бы «Нов. Вр.», — их всех «слушали бы», ибо не было бы неравенства и преимущественнсти. «Нов. Вр.», достигнув (черт знает какими путями) колоссальной преимущественности, как бы всех «их», всю печать — спустила в какой-то погреб небытия, к качествам «гектографа» и писания для себя. «Ты, Рцы, гениальный человек. Так думаешь, и мы не оспариваем. Но тебя никто не видит и не слышит... Мы, положим, и дураки сравнительно с тобой, но наши разговоры вся Россия слушает, интересуется ими и о них, в свою очередь, разговаривает». Это почти «безумное» положение вещей, может быть, почти «преступное», — коего как-то сумел достигнуть старик Суворин, и оно спокойно держится, без всякого потрясения, и теперь, — действительно удивительно, и может быть, не бывало в мире печати. При этом нужно иметь в виду изумительную распущенность и халатность в самой редакции, в ее «кабинетах», проистекающую из полной уверенности, что «все так и останется». Я никогда не видал, чтобы деятельность редакции была напряжена, старательна «на этот час», «на эту неделю». Мож. быть, в России многое «трясется», но в «Нов. Вр.» ничего не «трясется». Вот Богачев бредет с сигарой, вот «кой-кто» не совсем трезвый. Все ругают редактора, что «не прошла моя статья», почти вслух и ему в лицо, и он курит папиросу и ничего не отвечает. Играют в шахматы. «Кажется, нигде и никаких событий не происходит». Этот полный и постоянный покой редакции проистекает из уверенности, что «с газетой ничего не случится» — одно и что «мы делаем доброе для России дело» — другое. Я много слышал со стороны: «Как отлично держится «Нов. Вр.» (в процессе Ющинского): между тем никто «не держался», никакого напряжения не было, а только «Меньшиков писал свои статьи»; и «Розанов писал свои статьи». Евреев презирали (в редакции), как и всегда презирали, но в это время не презирали больше, чем во всякое другое. Мне кажется, что «великое дело «Нов. Вр-ни» (поистине великое) основывается на том, что в России рассматривали, и давно рассматривали, что это есть единственная газета собственно русская, не с «финляндским оттенком», не с «польским оттенком», не, особенно, с «еврейским оттенком», а своя, русская: и все нормально-русские, просто-русские, держатся ее; потому что иначе и взяв в руки другую газету, они, собственно, потеряли бы нечто в «русском в себе», а они этого — не хотят. И так как Россия с Петра Великого есть уже «западная держава» и в лице, напр., правительства нередко только перебегает от «поляков к финляндцам» и «чаще всего к жидам», вообще нередко бывает больше «инородческим правительством», чем русским: то «Нов. Вр-ни» почти постоянно приходится быть в оппозиции правительству, и оппозиционный характер его никто так хорошо не знает, как остальная печать, и это-то еще более вызывает ее бешенство. «Как смеет эта газета быть в одно и то же время оппозиционной и в то же время глубоко русскою». Потому что все-то другие газеты суть «оппозиция правительству» с точки зрения интересов Финляндии или интересов Польши или чаще всего с точки зрения «черты оседлости»; наконец, «оппозиция» думской партии, кадетов или октябристов; или «оппозиция» Михайловского и Щедрина и стоящей за ними «молодежи», которая никак не есть Россия, а только ученики и учебники в России. Вот «русские вообще», притом «зрелые русские», уже в работе сущие, живущие, домоводственные, отцы, семьянины, — все и «держатся» за «Нов. Вр.», с провалом коего они просто почувствовали бы, что «коренная Россия провалилась», что «мы все провалились», что «провалилась деловая Россия», морская, железнодорожная, сельская, фабричная, городская, земская: и осталась только «учащаяся молодежь», полузакланная (идейно) евреями.
