Читать «Легенды горы Кармель» онлайн - страница 73

«Ради чего я здесь остаюсь? – спрашивал себя Харрингтон. – Ради надежды, что Он сжалится и мы увидимся еще в этой жизни, но почему я думаю, что Он должен сжалиться, и разве у меня еще есть эта надежда?» Когда Харрингтон говорил себе, что надежды у него нет, ему становилось легче, а одиночество и желание смерти ложились на него последним утешением ясности. Надежда же на то, что они еще свидятся, наполняла его агонией, болью и счастьем. Харрингтон выдумывал всевозможные приметы, по которым он должен был угадать, что его удивительная женщина вернулась в город, бросал монету, пытаясь сосчитать точное число шагов и поворотов, которые приведут его к ней, придумывал длинные речи, которые он должен будет произнести, чтобы тогдашняя незнакомка простила его за ту секунду трусости и равнодушия. «Надежда – это хорошо, – говорил он себе, – но пустая и эгоистичная надежда – это плохо. Долг – это хорошо; но разве хорош тот долг, который делает нас рабами пустого и низменного? Так как же выбрать, – продолжал он, – между ложной надеждой и ложным долгом? И разве не в этом безумие человеческой жизни?» «Я думаю, что выбор – это любовь, – отвечала она ему, – даже любовь, которой нет». «Но ведь любовь, – возражал Харрингтон, – так часто ведет к разрушению и пороку, так часто вырастает из равнодушия к добру и злу, так часто рождает слепое желание или жажду мести. Разве можно это выбрать?» И она соглашалась. Но тогда Харрингтон обвинял ее в том, что она снова исчезла. Так он метался по городу двух башен – пытаясь соотнести с ними свои шаги, пытаясь измерить свою жизнь построенными им башнями – каждый шаг, каждое движение души, каждое дуновение бытия и небытия.

Уходя все глубже в свои размышления о любви, о природе добра и зла, о назначении человека, все больше теряясь на путях надежды и внутренней боли, Харрингтон все меньше общался с окружающими его людьми. Они же, ни на секунду не задавшись вопросом о природе происшедших в нем изменений, отвечали ему равнодушием столь же мгновенным, сколь и бесконечным. Мир вдруг отошел на несколько шагов и застыл где-то снаружи – где-то там за пределами его дома. Даже оттоманские чиновники, у которых на каком-то этапе он стал вызывать настороженную подозрительность, постепенно потеряли к нему всякий интерес. По большому счету, Харрингтону было не о чем говорить с этими людьми, а поддержание случайных знакомств стало казаться ему занятием слишком тяжелым и трудоемким. Он не сомневался в том, что, когда он исчезнет из их жизни, они забудут его легко и навсегда – забудут для того, чтобы уже больше никогда не вспомнить. «Даже у печали есть предел», – повторял он. Постепенно на фоне безграничной значимости вечного и истинного и бесконечности его боли весь мир вокруг – с его интригами, мелкими подлостями и большой жестокостью – стал казаться иллюзорным, призрачным, наполненным мягкой ватой тумана. Это отчуждение от призрачного мира «реального» было столь велико, что Харрингтон уже не мог точно сказать, прошел ли месяц или год. И только голос его удивительной таинственной подруги звучал, как никогда, отчетливо, ясно и глубоко.