Читать «Старая дорога. Эссеистика, проза, драматургия, стихи» онлайн - страница 62
Роман Максович Перельштейн
Я оборачиваюсь. За спиной стоит министр. Он раскинул руки, и его бежевый плащ с болтающимся поясом закрыл солнце.
– А вот и я! – хихикает он. – А почему у вас дверь открыта?
– Господи! – вздрагивает мать. – Мы вас утром ждали.
Бывший министр склоняет повинную голову. Череп сияет, словно начищенный самовар.
– Ну все, звезда! Я внес залог.
Он опускает руки, складываются крылья плаща, и комната озаряется…
Через неделю мы вывалимся из подъезда. В руках чемоданы, сумки, сетки. Впереди будет идти совершенно незнакомая нам голубка.
– Она знает, что я должна накормить.
Я хмыкну. Взорвусь:
– Ну почему же ты?! Больше некому?
– Я! Я! – настоит мать. И тут же сдастся: – Ну вот, не я сегодня.
Она посмотрит в последний раз на свою хрущевку, зажмет в ладонях бестолковую башку Малыша, шмыгнет носом, сядет в такси.
Потом «Шереметьево», таможня, нервы.
– Мам, у тебя что-то на лбу выскочило.
Мать бережно изучит мое лицо.
– А у тебя сбоку какая-то фуфляндия.
– Такого слова нет.
– Выражаться правильно еще нужно? Нет уж!
Отвернется, промокнет красные глаза.
– Как ты будешь там, мама?
– Как все, сынок.
Улыбнется, глотая боль:
– Жизнь, она же пестренькая…
Пожилая женщина с короткой мальчишеской стрижкой и осанкой профессиональной танцовщицы щурится с фотографии. Она отбросила на миловидное, изрезанное морщинками лицо густую тень от козырька ладони. Смеющиеся печальные глаза. За женщиной – без единого облачка голубая сухая пропасть неба; изумрудно-белое кружево морской пены с набегающей косо рыхло-снежной, обессиленной, вблизи берега о саму себя разбивающейся, из последних сил рыкающей волной; желтый песок побережья до горизонта.
Это она там.
Я не знаю, что теперь будут делать воробьи, караси, дворняжки. Голуби, белки, Коньки-Горбунки. Из кого будут вить веревки кошки? И я не знаю, кто теперь помашет мне с черничного пригорка.
Всё на грани
Перекрывая женский визг и свист чайника, кто-то зашуршал в трубке салфеткой. Потом уронил мимо трубки:
– Ты как сейчас? Находишься в каком состоянии?
Голос показался мне знакомым.
– Пишу натюрморт, – ответил я.
– Да, да, да, – зачастил Эмир, а это был он, – вспомнил, вспомнил. Ты же говорил.
Эмир участливо вздохнул, грянул джазовой композицией, и чей-то звонкий поцелуй перевернул в трубке воздух.
– А как у тебя? – осторожно спросил я.
– У меня всё на грани! – оптимистично выпалил Эмир.
– А конкретней?
– Конкретней некуда. Меня в Бельгию не пустили.
– Что же, мы зря тебя провожали?
– Зря! Вот, решил отметить возвращение. Придешь?
Я посмотрел на часы. Часы показывали полдвенадцатого ночи…
Ребенком Эмир плыл с родителями на барже. Баржа ломилась от арбузов и дынь. Когда сели на мель, Эмир спал. Самый маленький арбуз ударил ему в лоб. Эмир проворчал: «Позовите водопроводчика!». Такое мог сказать только мальчик из обеспеченной семьи, мальчик с духовными запросами.
Филологический факультет, который Эмир небезуспешно закончил, наложил на выпускника самый благоприятный отпечаток. Во-первых, Эмир мог легко отличить ямб от хорея, во-вторых, приставлял к стене не кого-нибудь, а Льва Толстого и бил по Толстому бутылкой – пробка не вылетала, зато на пухлом томе отпечатывался кружок размером с донышко, а в-третьих, Юсупов развил до катастрофических размеров свой дар общения.
