Читать «Ты в комнату войдешь – меня не будет...» онлайн - страница 4

Но, несомненно, это варварское небрежение к себе, или точнее, «своему», было ей свойственно через всю жизнь.

Она была из тех натур, кто не собирает крохи, ловя признание по всякому поводу. Так, например, М.И. делала моментальные портретные зарисовки, поражавшие остротой сходства и выразительностью. Какая-то их часть сохранилась только благодаря нам, дочерям М.И. Сама она не придавала им значения.

Несколько слов о литературных пристрастиях М.И. – это Кнут Гамсун, Марсель Пруст, Иван Бунин, Юрий Олеша, и, конечно, этими именами не исчерпывается весь список.

В последние 10-12 лет жизни М.И. страстно увлеклась своей генеалогией по материнской линии. Этот кропотливый труд, работа над архивами привели ее к петровским временам, к сподвижнику Петра Первого, генералу Адаму Адамовичу Вайде, пращуру ее бабушки, Екатерины Вайде.

Она вела активную переписку с Рижским архивом и с ЦГАДА, где ее называли «наш Шлиман» и с интересом относились к ее попутным находкам или замечаниям по поводу тех или иных исторических событий и лиц.

Труд ее остался незаврешенным.

8 июля 1977 г. Маргарита Ильинична Ивенсен-Шор скончалась.

Агда и Гедда Шор.

ЛИРИКА РАЗНЫХ ЛЕТ

***

Припасть к столу, как припадают к праху,И вороша горячую золу,И облачившись в смертную рубаху,Припасть к столу. К рабочему столу.

ВСТУПЛЕНИЕ

И если мне память дана, чтоб терзаться,Дана, чтобы мучиться, чтобы стенать, -Я помню, я знаю, с какого абзацаГлаву недочитанную вспоминать....Жестянкой на щебне, а в лавке посуднойСверканием ножниц и медных кастрюльИюль пламенел – городской, чистопрудный,Мясницкой и Сретенки пыльный июль.Он втаптывал в теплую мякоть панелиВишневые косточки. Плавил стеклоИ рельсы на стыках: они пламенели,Их в пригород к пыльным ромашкам несло.И тенты – витрин полотняные веки -С утра опускались, предчувствуя зной,Над строем фаянсовых ступок аптекиИ мокрых солонок столовой-пивной.Я за город ездила. Лето сдавалоСкамейки и клумбы свои напрокат,Взимая за это шумихой вокзалаИ эхом реклам, повторенным стократ.Кивало мне веткой железнодорожной,И тенью вагонов валясь под откос,Крушило орешник (он рос осторожно:По пояс во рву – от мальчишек и коз).Но к окнам вагонов уже подносилиОрехи в зеленой еще скорлупе.Закат ослеплял – пассажиры косилиСквозь желтую пыл деревянных купэ.И видели: тонет, хлебнув из болота,Бутылка в осоке. Опорки бродягТорчат меж кувшинок. На всем – позолота,И тени сползаются из-под коряг.

10. VII.1939

***

Люблю заглядывать в чужие окна.Для этого нужны: закатный луч,Весна, Арбат и твердое сознанье,Что в душу собственную лучше не смотреть.Брожу тогда по старым переулкам,(где в желобах бескровный одуванчик)и взглядом ненасытным обиваюдоступных подоконников пороги.На них такие умные предметы,(почти не измененные в веках),как будто в сумерках на тихую картинуголландской школы смотришь в Эрмитаже:Копилка глиняная. Высохшая верба(а прутики с налетом голубымнапоминают палочки ванилив стеклянной банке с пробкою притертой).Грибок для штопки. С крышкою граненойчернильницы. Котенок на тетради(прикрывший хвостиком таблицу умноженья)и бритвенный прибор холостяка.И долго я смотрю на трупик мылаВ жестянке из-под звонких леденцов,На кисть, уставшую касаться подбородка,И на стальную бритву.

1920-1922