В пространствах холодных, где фары в метели дымяти в метеосводках на завтра лишь феня да мат,нигде до заправки ни пса, ни жилья – только лес,и парень поёт, загребая толчками колёспод брюхо, как раненый лось.Нигде ледяного мотеля в сугробах под дверь,под мёртвые окна. – Порой только чёрная ельметнётся с дороги, завидев фар прыгнувший свет.Он крутит настройку – по радио хрипы и свист.Он сам кое-как себе Биттлс.А то и «ламбаду». Он каждые десять минутзакуривает, – так в кабине истошная мутьвисит и мотается в запертых стёклах,и дует горячая топка,и клонит заснуть.Мой шурин отнюдь не такой был помятый шофёр.Он красные дюны без шума на память прошёл.Другой бы ослаб в одиночку сосать валидол —подписку на смерть чтобы молча: давал – не давал,—а в песенке вот она вам:Un son do lon — bada le.Un son do lon — bada la.Un son do lon — bada le.Un son do lon-bada.Лови этот звук и бросай ей, как мячик: – «На,лови этот звук и сразу обратно мнебросай этот звук!» – И так, пока снежная мглане остановится в изумленье и несобьётся со счёта в уме.Тогда-то, отбросив все обстоятельства, встретьв очищенном виде первоначальную весть.Увидишь: как пыль, на простейшие доли онабесконечно раздробленнаяобоюдная смерть.Нет, шурин мой был не такой баснословный шофёр, —отнюдь. – И он красные дюны без шума прошёл:на память до крайнего дюйма съел щей бензобак.Но правильной речью поведать мог сей эпизодлишь в притче, как древний Эзоп.«Представь себе, – он говорил, – например, облака.Представь в глубине головы, отойдя от окна.Представь, как они оседают на дебри волос.Представил? – теперь посмотри: там за дерево лесукрылся, как опыт за текст.Они оседают, а я укрываюсь в пескахнемым одеялом. – Иные и в спальных мешкахворочаются и боятся змеиныхукусов: хотят незаметноуснуть – да никак…»Когда мёртвый ветер летит над полянами рощ,иной литератор чернил виноградную гроздьс лица вытирает, как слёзы, – и вытер почтии смотрит на мелкие звёзды, как рыцарь в плаще,и смотрит на небо вообще.Там можно увидеть любые фигуры земли:пустыни и горы, улыбки и руки вблизии губы в слезах – и что может здесь произойти,всё там поднимается в знак – и копируй себев гармонии и красоте.Вот это и есть баснословья высокий полёт.А низкий кружит в испареньях житейских болот.Но есть в вышине и зверей силуэты,там можно сложить теоремыиз львов и ослов.Там есть арматура и шлаки затёртых пространств.И шурин недаром был в школе десантных ОСНАЗ, —другой бы ослаб в одиночку сосать валидол —подписку на смерть чтобы молча: давал – не давал,—а в песенке вот она вам:Michelle,та belle,these are words that go together well,my Michelle.И всё же, какая в словах образуется западня!Ты слышишь? – как в красных дюнах, тебе западлоловушка любому опыту – и не зрясмысл их ложится с нотами заоднов ту ямку от до до до.Напрасно, цепляясь за оползающий снег,карабкаешься из сухого омута вверх —кругом, как песок, бесконечно раздробленнаяна простейшие доли однатавтология: смерть.Когда жёсткий ветер сечёт лобовое стекло,иной сочинитель добавил бы к счёту числопоследнее и произвольное, чтобы прерватьсие издевательство звёзд, – и в особый приветвложил бы весомый предмет.То есть афоризм на бетонных, допустим, столбах, —какой-нибудь там указатель, а лучше – шлагбаум.Но как же он, будучи необходимо весом,как он (мы немедленно спросим) взлетит к небесамиз всех аксиом себе сам?Пора, в этих чёрных метельных пространствах пораходить вдохновенно без польз и без смыслов – тогдаслучайная милость нас проще согреет,и может быть бросит на берегслепая волна.Труднее всего – это в рейсе не думать о той,которой-нибудь, что лежит кверх ногами – хоть стой,хоть падай, неважно: реальна она или нет,пускай она лишь на мгновенье в вибрации нотвозникла от губ и до ног:Michelle,та belle,sont les mots qui vont tres bien ensemble,tres bien ensemble.Какая тревога и трепет! Другой бы ослаб,заплакал бы, забуксовал бы в вибрациях слов,и в свете фар число на бетонных столбах,из мрака вымахнувшее хотя бы ему в лоб,едва ли его спасло б.Однако же попробуй не спать и не петь,проламываясь сквозь летящую, мельтешащую персть, —увидишь сам, напряжённо тараща глаза,бесконечно дробящуюсянесомненную смерть.Так необъяснимо, насколько мой шурин был крут,—ходил вдохновенно всё около, рядом, вокругпо песням и басням, и мимо, и вскользь, зубы сжав,без смысла и пользы – и пальцы фигурой сложив,на память остался он жив.«Представь себе, – он говорил, – например, ураган.Представь в голове осязаемо, как дуракампредставить нельзя: они жмурят намыленный глаз,а ты утерпи и смотри, – видишь: мысленный лесот бури укрылся за текст.И я перелистываю невозможный абзац,как будто моргаю, последовательно назвавболота и тундру, пески и снега – идорогу как будто сдвигаюпо пунктам назад.Горгону, ты помнишь, не глядя Персей убивал.И ты, как бы ни был отважен, удачлив и нагл,но можешь лишь в зеркало видеть свой аппендицит,когда твои пальцы то скальпель ведут, то пинцет,и сам ты себе пациент.Поэтому я только косвенно воспроизвёлзапретный себе самому навсегда разговор.Есть мнимые способы всё обезболить подряд,но я, возвращаясь по заданным пунктам вперёд,тебя от картин уберёг.По следу моих маргиналий пробрался ты надсмертельною зрительной ямой, пока кино-адпоказывал документальные кадрыв пространствах холодных, где фарыв метели дымят.
