Читать «Монады» онлайн - страница 29

Приложима ли эта логика к поэзии Пригова? Думается, да. Неслучайно в своих поздних стихах Пригов часто возвращается к «возможности прямого и искреннего высказывания» – с необходимой оговоркой: «я, естественно, не говорю о чистой, невинной и невменяемой лирике» (предуведомление к сборнику «Возвращенная лирика», 2002). Он (тщетно) ищет грамматические структуры, обеспечивающие «процедуру грамматической и интонационной незаинтересованности» и даже пишет стихи «не для чтения» (вполне сознавая лукавство такого хода). Наиболее убедительным, впрочем, представляется такое самоопределение из предуведомления к сборнику «Почти ничего» (2003): «Классической интенцией классического поэта было создать некий незыблемый шедевр, переживающий все и всех на свете и светящийся одиноко среди исчезнувшей вселенной… Мои же слабые амбиции простираются ровно в противоположном направлении. Стихотворение должно уничтожаться, самоиспаряться в конце. Исчезать. Должен оставаться легкий дымок воспоминаний о чьем-то будто бы существовании. И снова, снова… Посему и такое огромное их количество, как актов, подтверждающих невозможность утвердиться».

Эта интенция действительно прослеживается во многих текстах Пригова, она объясняет обязательное наличие снижающей или комической, но, как правило, нарушающей ритм стихотворения концовки. Но за этой а-стуктурной структурой стоит и глубокое философское сознание, рифмующееся и с «Катей китайской» и, как всегда, воплощенное Приговым без пафоса и с самоироничным смирением.

С одной стороны, его философия доводит до конца постмодернистскую критику абсолютов, что самим Приговым определяется как «партизанский логос»:

                 Сжигать все до последней птицы                 И убегать в свою берлогу —                 Такой вот партизанский принцип                 И выше – партизанский логос                 Не то, чтобы здесь всякий занят                 Подобным, но мы партизане                 Отчасти                 Все                 Отчасти                 Кроме тех редких, кто полностью

С другой, она вызывает в памяти барочное Vanitas – тщету человеческих усилий; только у Пригова эта аллегорическая фигура, ухмыляясь, указывает на неизбежное исчезновение, стирание, размывание под потоком времени любой власти, любого смысла, любого значения, любых убеждений – короче говоря, любой «монады» (тоже, впрочем, барочная категория). Это очень горькая философия, но за ней стоит радикальный отказ от наивности и самообмана. Именно способность Пригова смешно писать об этом пределе современного сознания определяет неповторимую интонацию, без преувеличения, шедевров его поздней, самоиспаряющейся лирики:

                 Вот в Беляево, скажем, иль ниже                 Я стою прислонившись к плетню                 И думаю:                 Вот старушку я разве обижу? —                 Обидишь, обидишь! – Вот ребенка ли уроню? —                 Уронишь, уронишь!                 Что за голос тяжелый и мрачный                 Среди ясного летнего дня                 Я в смятении оборачиваюсь                 Никого, вроде, кроме меня                 Не наличествует                 И я прихожу в еще большее смятение.                 Собака лает, дождик сыпет                 Окрестность капель мелкой сыпью                 Покрыта, пробегает дрожь                 И шопот слышен вдруг: Не трожь                 Не трогай меня                 В минуту моей слабости                 С папой в магазин идем                 Там всего безумно много                 А мы немногое берем                 Этого и иного                 Так рублей на двадцать в сумме                 Папа, где ты? – А папа умер                 Давно                 Очень давно                 Когда еще такие мощные деньги были                 Вот все Макдональдсы поносят                 А я, признаться, так люблю                 Зайти – сижу, мне внук приносит                 Бигмак и чипсы, я беру                 Его кудрявую головку                 И в лоб целую так неловко                 И мы едим