Читать «Монады» онлайн - страница 11

Например, так:

                 Говорят, что Андрей Белый                 Совершенно не изучен в нашей стране                 И то считается пробелом                 Как у нас внутри, так и вовне                 А я думаю так: пока буду изучать Белого,                 Я помру в нашей стране.                 Это разве не будет пробелом?                 Лучше сначала позаботиться обо мне.

Или так:

                 Вот он ходит по пятам                 Только лишь прилягу на ночь                 Он мне: Дмитрий Алексаныч —                 Скажет сверху – Как ты там?                 Хорошо – отвечу в гневе                 Знаешь кто я? Что хочу? —                 Даже знать я не хочу!                 Ты сиди себе на небе                 И делай свое дело                 Но тихо.

Или так:

                 Возле станции Таганской                 Пополудню проходил                 Смерть свою там находил                 В виде погани поганской                 Напрягая грудь и шею                 Говорил ей: Отойтить!                 Вот иду я к Рубинштейну                 Кстати, вопросы жизни и смерти обсудить

Не случайно рядом с этими стихами, в цикле «Дистрофики» (1975) помещен текст, непосредственно обнажающий механизм «назначающего жеста»:

                 Какой красивый бантик! —                 Вот я и весел.                 А может не бантик, а пуговица —                 Вот я и застегнут.                 А может не пуговица, а орден —                 Вот я и знаменит.                 А может, не орден, а пуля —                 Вот я и умираю

При этом «любой и каждый» для наглядности представлен простецким «Дмитрием Алексанычем» – а перформанс художественного поведения соткан из синтезированных и нарочито негладко состыкованных дискурсов, по-разному, но однонаправленно трансформирующих практическое во «что-то неземное». В результате возникает «драматургия смены, размывания одного стиля другим, причем не средствами мультипликационной последовательности, но как бы кустового внедрения в центры жизни одного метастазов другого (простите столь неприглядное сравнение)». И в то же время – по принципу мерцания – эта культурная «онкология» апроприирована «мной», «Дмитрием Алексанычем». Как поясняет Пригов в предуведомлении к циклу «Личные переживания» (1982): «Это не лирические, не духовные, а личные переживания. Может показаться, что запечатлены они каким-то чуждым, посторонним языком, ходульными фразами, непрочувствованными словами. Но именно встреча этих языков, бродячих фраз, неприкаянных слов и есть мое глубоко личное переживание».

Все стихи этого типа могут быть определены приговской формулой «искренность на договорных началах». Надо учесть, что сама категория искренности, начиная с «оттепели», со знаменитой статьи В. Померанцева «Об искренности в литературе» (1954), понимается в советском контексте как синоним подлинного искусства, противостоящего фальши официальных дискурсов. Пригов не только первым посягает на святость этого понятия, помещая «искреннее» высказывание «поэта Димы» в иронические кавычки и тем самым обнажая конвенциональность «искренности» как особой, поддающейся имитации, риторической позиции. В более поздних текстах он рассматривает веру в «искренность» как проявление глубокой культурной невменяемости: «…по-прежнему в расхожих беседах и пафосных заявлениях искренность поступков является индульгенцией всему переживаемому и пережитому. И так же спокойно служит отрицанию или незамечанию всего сопутствующего и неприятного к поминанию».