Читать «Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89»» онлайн - страница 176

Я миную погружающуюся в сумерки улицу Баранова с вывороченной брусчаткой мостовой и многослойными дырами в асфальте тротуаров. Раньше она называлась Княженской и под этим именем попала в песню. «На Княженской малине они остановились, они остановились отдыхнуть…» Здесь остановился «отдыхнуть» перед отъездом из России Бунин. Он квартировал в доме художника Буковецкого. Здесь же жил художник Нилус. Растворившись в потоке первой эмиграции, он не оставил по себе большой памяти. В музее на спуске Короленко висит несколько его работ – дети в матросках на мостках, вокруг море, солнце, покой, счастье. Темный подъезд ведет во двор, где стоит по пояс в ящике земли каменный красноармеец. Асфальт вокруг него поломан и взволнован, двор поделен на секторы сохнущими простынями. Огромное окно студии, где работал Нилус, темно. Из-под осыпавшейся со свода подъезда штукатурки свешивается камыш.

Я оставляю позади высокий и мрачный, как крепость, Молочный корпус Нового базара. В огромном окне на фасаде догорает вечернее, в черных квадратах выбитых стекол, солнце. Залитые сумерками полуподвалы, вывихнутые водосточные трубы, сырые подъезды с провожающими тебя подозрительными взглядами постовыми в пижамных брюках, майках, шлепанцах, с беломоринами в прорезах ртов. Отступает во тьму заставленная колоннами, увешанная каменными венками и портиками аптека Гаевского. Каким был этот фармацевт? Носил клетчатые панталоны и черный сюртук, цилиндр? Ездил в Париж и сиживал за одним столом с Гюставом Кайеботом? Рассказывал ему привезенные анекдоты и, подкручивая кончики усов, провожал взглядом молодых женщин? А потом до конца дней жалел, что не остался там, все надеялся на лучшее. В парадной до сих пор ржавеет его инвалидное кресло с лезущей из ножевого ранения на дерматине ватой. И черный на фоне посиневшего неба Воронцов с усмешкой смотрит на все, что осталось на память о соседе.

Сколько еще просуществует это место? Сто лет – или и ста не протянет? И кто-то, стоя на скрытом свежей травой пепелище, не подумает даже, что раньше здесь тоже горевали и радовались. И начнет все сначала и будет сам радоваться, горевать и уйдет, оставив после себя на недолгую память растрепанные цветы на комьях рыжего глинозема. Род приходит и род уходит, а земля пребывает вовеки. Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, не останется памяти у тех, кто будет после. Детали эпохи растворяются в ее сумерках.

Я снова на Соборной площади, снова на скамейке, где когда-то оставил маленькую Полину. Она проснулась и, обхватив себя за плечи, поеживается от вечернего холодка.