Читать «Нас называли ночными ведьмами. Так воевал женский 46-й гвардейский полк ночных бомбардировщиков» онлайн - страница 100
Наталья Федоровна Кравцова
Расшеватка вся в пожарах. Низко над станцией стелется густой дым. На складе горит зерно, и в воздухе запах гари. Дымно, грязно. Всюду следы лошадей, на снегу отпечатки копыт. Здесь прошел, преследуя врага, кавалерийский корпус генерала Кириченко. Здесь были бои. Еще не убраны трупы. Лежат убитые лошади.
На обочине дороги, ведущей к аэродрому, мы с Ирой Себровой наткнулись на труп убитого немца. Он лежал за бугорком, и я чуть не споткнулась о него. Остановились и молча стояли, рассматривая.
Немец был молодой, без мундира, в голубом нижнем белье. Тело бледное, восковое. Голова запрокинута и повернута набок, прямые русые волосы примерзли к снегу. Казалось, он только что обернулся и в ужасе смотрит на дорогу, чего-то ожидая. Может быть, смерти…
Мы впервые видели мертвого немца так близко. На счету каждой из нас было уже по триста боевых вылетов. Наши бомбы сеяли смерть. Но как она выглядит конкретно, эта смерть, мы представляли себе довольно смутно. Просто не задумывались об этом, а, скорее всего, не хотели думать.
«Подавить огневую точку», «разбомбить переправу», «уничтожить живую силу противника» — все это звучало настолько привычно и обыденно, что не вызывало никаких неясностей. Мы знали: чем больший урон мы нанесем врагу, чем больше фашистов убьем, тем быстрее наступит час победы. Убивать фашистов? Казалось, что может быть легче? Для этого мы и пошли воевать. Так почему же теперь, глядя на убитого врага, на его белое, бескровное лицо, на котором оставался и не таял свежий снег, на откинутую в сторону руку со скрюченными пальцами, я испытывала смешанное чувство подавленности, отвращения и, как ни странно, жалости… Завтра я снова полечу на бомбежку, и послезавтра, и потом, пока не кончится война или пока меня не убьют. Такие же немцы, как этот… Почему же тогда — жалость?…
* * *
Село Красное. Сюда мы прилетели днем. А сейчас вечер. На улице слякоть, идет мокрый снег. Мы с Ирой сидим на печке в теплой хате, наслаждаемся. Щелкаем семечки и крутим патефон.
Полетов нет. Хорошо — можно хоть денек отдохнуть. Хрипло поет надтреснутая пластинка:
Надрывается Русланова. Растет гора шелухи на печке. Ира нерешительно предлагает:
— А не пора ли на боковую?
Я кидаю головой: пора, завтра с утра опять перелет на новое место. И… продолжаем машинально щелкать семечки. Жареные, вкусные — трудно оторваться.
Внезапно — стук в окно. К стеклу прижимается чье-то лицо. Я вижу смешно приплюснутый нос и руку с растопыренными пальцами.
— Быстро на аэродром! На полеты!
Выглядываю в окно: снег перестал, темное небо в звездах. Как говорится, вызвездило. Молча мы натягиваем на себя комбинезоны, надеваем унты. Не хочется выходить из теплой хаты. А патефон визжит:
Других пластинок нет, это единственная.
Хозяйка стоит у печки, сложив руки на животе. Смотрит на нас жалостно.
— Салют, Ефимовна! — улыбаемся мы ей и выходим в черную ночь.
