Читать «Точки. Современный рассказ» онлайн - страница 67

А тюркский я так и не выучила. Мои родители разговаривали на нем между собой, когда хотели скрыть что-нибудь от нас с братом. А мы все равно догадывались – по интонации и по жестам. Но песни на башкирском или татарском я очень любила. А дед мой, когда выпивал, пел громко и горько про черный лес и плакал. А я была маленькая и не могла понять, отчего ему так горько. Моему брату повезло больше – он учил в школе башкирский. Как-то мы с ним шли по городу, и я увидела вывеску над парикмахерской: «Смотри – говорю, – «Чайка». А он меня поправляет – не чайка, а «чачкэ», то есть «цветок». Буквы были прописные, с завитушками, было так легко ошибиться.

А по осени у нас убивали коров… Когда подрастала молодая телка, старую корову резали. Меня выгоняли на улицу, а я все равно слышала, как она кричала, как надрывно мычала. Но я не плакала, только обмирала внутри. Корова была опасным рогатым чудовищем, и тем страшнее было, что это чудовище не всемогуще. Позже пришла сказка «Крошечка-Хаврошечка» и ощущение ужаса. И я долго верила, что косточки коровы можно закопать, и на этом месте вырастет яблоня. Все в том же огороде.

Когда картошка была уже выкопана, мне позволялось играть в бакалейную лавку. Я собирала остатки мелких картофелин, подсохшую мелкую морковку, сморщенные свекольные шарики. Мама ставила мне на кирпич доску и давала гирьки. Мы с Регинкой играли в магазин – продавали и взвешивали урожай. Было весело, и никому из нас не помнилось, как летом приходилось бегать с лейками, ползать среди сорняков, собирать мерзких колорадских жуков с картофельных листьев. И, пожалуй, их розовые личинки были еще мерзее. И пальцы до сих пор помнят эту склизкость и липкость: чур, меня, чур! Никуда не денешься – Божьи твари.

Огород помогает. Вырастет куча сорной травы в голове – начинается прополка: осот налево, луковицы на месте. Иногда нечаянно выдирается и лук. Если корни повреждены, на место его уже не присадишь. Жаль только, что теперь не надо, как в детстве, прятать луковички в сорную охапку, чтобы не ругалась мама. И жаль, что я уже никогда не смогу повторить за теми бабушкиными каракулями: «Царица Моя, Вогородица…», – потому что потом мне дали знание. А знания дали печали. И невозможность кощунствовать. И умение огораживаться. И по этому знанию я бы стала виновна. А бабушка всегда была по своему незнанию невинна. И чиста. Так и сидела бы с прялкой и крутила бы маленькое веретено. И пела бы: три куплета по-тюрски, один – по финно-угорски, а припев – русский, душевный, родной. Она бы пела, а у меня бы внутри все зеленело: ее саженцы, ее посевы и всходы.