Читать «Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков» онлайн - страница 320

Итак, концепция мутирует. Проект буферов, прикрывающих с Европы развернувшуюся к югу Россию, оборачивается картиной создания на юге и севере мощных фланговых плацдармов, зажимающих с Балтики, Адриатики и Эгеиды Германию, притягивающих ее к Балтийскому союзу на правах русского сателлита, и, вместе с тем, картиной дестабилизации романского запада Европы со средиземноморского юга. Фактически – это модель «Завещания Петра Великого» с гигантским фланговым натиском России на Европу – грандиозными клиньями, при выносе русского центра в Средиземноморье, с Черным морем и Балтикой – русскими бухтами, высылающими фланги в океан. Две перспективы сталкиваются: евразийский набросок мутирует в картину, типичную для построений эпохи нашего «европейского максимума», и, естественно, всплывают слова Наполеона о Константинополе – «столице Европы, столице мира» [там же, 190 и сл.]. Гарантии независимости русского пространства становятся гарантиями русского доминирования на европейском полуострове. И как бы ни открещивался Погодин от легитимистской политики Священного Союза как от «ошибки» режима, совершенно непонятно, что могло бы удержать сидящего в Константинополе кесаря, зажавшего Запад в балто-дунайские клещи, от еще больших «ошибок» [там же, 240]. Две перспективы сталкиваются, причем каждая гасит другую. Дунайский буфер то мыслится предпосылкой южного края, то высшей целью империи. В конце концов, Погодин уступает: если Николай I боится идти на Константинополь, «если он отказывается от своей славы, если он не сделает великого дела, то сделают его сын, его внук, наши потомки» [там же, 197]. Контроль над Дарданеллами из предпосылки независимости русского пространства, обеспечивающей свободное азиатское строительство, оказывается сдвинутой в неопределенную перспективу сверхцелью, а отрешение от стратегических дел и путь в Азию остаются на первом плане проекта.

«Письма» Вяземского более фрагментарны. В них трудно обнаружить черты целостного проекта, но в этой апологии России прорезаются мотивы, типичные для фазы надлома и отката, а вместе и «промельки» мотивов, которым суждено отметить евразийскую интермедию. Австрия – деградирующая держава, которая рухнет при перемене европейского расклада, – занимает немного места в выкладках Вяземского. Зато одним из первых он приходит к мысли об Англии как главном историческом противнике; он пишет о «великом пожаре, всё еще именуемом восточным вопросом, тогда как … это вопрос по преимуществу английский … разве источник ему в чем-либо ином, кроме закоренелой ненависти англичан ко всякому народу, желающему положить пределы их морскому всемогуществу?» Публицист предрекает даже день сплочения всей Европы против британских претензий с кличем: «Карфаген надо разрушить!» Это новая постановка Восточного вопроса, которая под конец нашей евразийской фазы прорежется в идеях Витте, но мотив Англии – главного врага (мотив, немыслимый в эпоху европейского максимума) пройдет красной нитью через всю новую фазу.