Читать «Почему я подал в отставку» онлайн - страница 2

Затем я отправился к военному министру, который сперва не желал вообще меня принять и пригласил к себе лишь после того, как ему доложили, что я стою в непосредственных отношениях к правительству. Приди я не по такому важному делу, мне, вероятно, и не удалось бы вовсе добраться до него. Так как он в то время как раз курил, то я попросил у него огня, а затем объяснил, что ничего не имею против утверждения с его стороны тех условий, которые поставлены генералом Леем для себя и для его товарищей, но; тем не менее, не могу одобрить той тактики, посредством которой он думает победить индейцев. По моему, он слишком разбросался в своих военных действиях. Было бы несравненно практичнее согнать, как можно большее число индейцев в такое подходящее местечко, где хватило бы провианта для обеих воюющих сторон, и за сим устроить им тут поголовную резню. Я объяснил ему, что для индейцев не существует ничего более доказательного, как именно поголовная резня. Но если он не может почему-либо согласиться на резню, то ближайшими за ней средствами против индейца могли бы служить: мыло и просвещение. Мыло и просвещение не действуют, конечно, так внезапно, как резня, но, по истечении достаточного периода времени, они оказываются еще более губительными, — ибо полузарезанный индеец может еще кое-как оправиться, если же индейца вымыть и просветить, то, рано или поздно, он погибнет наверняка. Эти два предмета расшатывают в корне его здоровье и подрывают основы самого его существования.

— М. г. — закончил я, — мы переживаем минуту когда жестокость пролития крови стала необходимостью. Пошлите же каждому индейцу, опустошающему наши равнины, кусок мыла и азбуку, и пусть он умрет!

Военный министр спросил меня, состою-ли я членом кабинета? Я ответил: да, конечно, и к тому же не от людей служащих ad interim; тогда он спросил, какую же должность я занимаю, и я объяснил, что состою секретарем сенатской комиссий по Конхологии… Засим, по его приказанию, я был арестован за оскорбление должностного лица и лишен свободы в течение лучшей части этого дня.

После этого я было пришел к решению держаться на будущее время совсем в стороне, предоставив правительству шествовать далее самостоятельно по его рискованному пути. Но меня призывал долг, и я повиновался. Я отправился к министру финансов. «Что вы желаете?» спросил он. Этот любезный вопрос заставил меня отбросить излишнюю церемонность в обращении и я откровенно ответил: «пунш с ромом».

Но он возразил:- Если вас, милостивый государь, привело сюда как-нибудь дело, то потрудитесь изложить его, по возможности, в самых коротких словах.

Тогда я сказал, что чувствую себя весьма огорченным тем, что он счел приличным так негостеприимно переменить тему нашего разговора и что подобное обращение представляется мне несколько оскорбительным, но, в виду настоящего положения вещей, я оставляю это обстоятельство без внимания и перехожу прямо к делу. За сим я предпринял серьезное и всестороннее расследование по поводу непристойной растянутости его финансовых отчетов. Я высказал мысль, что они составляются и слишком длинно и непрактично, и топорно: в них нет ни описательных статеек, ни поэзии, ни чувства, ни героев, ни драматической завязки, ни картин, ни даже гравюр. В таком виде никто не в состоянии их читать, — это ясно, как Божий день. Я настоятельно убеждал его не компрометировать свое доброе имя подобным изданием. Раз он надеется достигнуть каких-либо результатов от своей литературной работы, то ему необходимо вносить в свои произведения возможно большее разнообразие. Надо остерегаться сухого перечня всяких мелочей. Я разъяснил ему, что значительная популярность календарей зависит от помещаемых там стихотворений, шуток и анекдотов, и что несколько шуток и анекдотов, умело рассеянных между финансовыми известиями, способствовали бы розничной продаже их гораздо более, чем все «внутренние доходы», сколько бы он их там ни настряпал. Я толковал обо всем этом в самом дружеском тоне, но министр финансов пришел почему-то в сильнейшее, очевидно — болезненное возбуждение. Он даже выразил мысль, что я осел. Он ругал меня самым непозволительным образом и сказал, что, если я еще раз когда-нибудь позволю себе вмешиваться в его дела, то он выбросит меня в окно. Я возразил на это, что, раз ко мне не желают относиться с тем уважением, которое подобает моему служебному положению, то лучше же я сам возьму шляпу и уйду; — и я действительно ушел. Вообще он вел себя как новоиспеченный литератор. Эти люди всегда думают, что, раз им удалось выпустить хотя одну книжку, они уже знают свое дело лучше всех других. Эти господа не признают ничьих указаний. Таким образом, в течение всего того времени, пока я находился в непосредственных отношениях к правительству, мне не удалось провести ни одного служебного дела без того, что бы не наткнуться на неприятности. И, все-таки, я не делал ничего другого, даже не пытался делать что-нибудь другое, как только то, что считал несомненно полезным для отечества. Все причиненные мне несправедливости могли бы подбить меня к противозаконным и дурным поступкам, если бы мне не представлялось очевидным, что министр внутренних дел, военный министр, министр финансов и все другие мои коллеги уже в самом начале поклялись между собою, так или иначе, устранить меня от государственного управления. В течение всего периода, пока я находился в непосредственных отношениях к правительству, я присутствовал только в одном заседании совета министров. Но с меня довольно и одного этого заседания. Швейцар при дверях «Белого дома», казалось, не был расположен даже меня впустить туда, и я получил возможность войти только после вопроса, явились-ли уже остальные члены совета? Он ответил, что они уже явились, и только тогда я переступил порог. Они действительно все уже были в сборе, но никто, однако, не предложил мне занять место. Они все глазели на меня, как будто я сюда ворвался насильно.