Читать «Мы не должны были так жить!» онлайн - страница 335

В эти тяжелые августовские дни Ада прямо приросла к транзистору, слушала и слушала горестные вести, ловила каждое слово. Она очень беспокоилась за мужа. Зная, что он политически очень активный, коммунист и настоящий патриот, опасалась, как бы он не пострадал. Основания для опасения были у нее не малые. Дубчека, Смрковского, Кригеля и других держали же в ночь вторжения под дулами автоматов, а потом насильно отвезли в Москву, заставили подписать позорный для чехословацкого народа, покончивший с его свободой документ (только один председатель Национального фронта Кригель подписать наотрез отказался), и лишь на ультиматум президента Свободы выпустили этих «почетных пленников» домой.

Узнав, что Ганна Серцова только что вернулась из Чехословакии, Ада побежала к ней, чтобы узнать от очевидца о событиях. Но ее встретили не только с полным одобрением оккупации. Муж Ганны Юрий Карпов без обиняков угрожал ей, что она, советская гражданка, еще поплатится за свое сочувствие чехословацким предателям-дубчековцам. И на этом их разговоре с Адой у нас кончилось все с нашими бывшими близкими долголетними друзьями – мы немедленно полностью порвали с ними. А стороной мы узнали, что они уехали в Прагу, не иначе, как вести там «идеологическую» работу, благо немного знали чешский язык.

Как отнеслись советские люди к этой интервенции? К нам прибежала знакомая русская актриса Люся, рыдая, приговаривала: «Мне стыдно, что я советская гражданка!» Приходила и Лиза, возмущалась, горевала об этом несчастии для всего мирового коммунистического движения. «За что боролись, на то и напоролись», – сказала она со свойственным ей мрачноватым юмором, имея в виду положение в стране в целом. Но большинство тех, кого мы встречали в эти дни, старались не касаться этой темы. Либо их эти события трогали не больше, чем нашествие саранчи где-нибудь в стране зулусов, либо они боялись сказать что-нибудь.

А одна большевичка с дореволюционным стажем, проведшая сначала пару-другую лет в царских тюрьмах, а потом просидевшая 15 лет в сталинском лагере, сказала мне: «А что мы можем поделать? Прикажете выйти мне с плакатом на Красную площадь, что ли?» И я не имел морального права ответить ей: «Зачем же? Поступите как Софья Перовская», ведь я сам протестовал всего лишь с «кляпом во рту, и с кукишем в кармане», не положил свой партбилет, а только избегал тех партсобраний, где принимались резолюции, одобрявшие политику ЦК. Были, конечно, и единицы, писавшие и подписывавшие письма протеста против вторжения. Их было немало, особенно среди студенческой молодежи, этих, по Горькому, чьему «безумству храбрых поем мы славу». Но не поэтически, а трезво оценили это «безумие» власти, и запрятали наиболее «опасных» из них в желтые дома, а остальных поисключали из партии и из комсомола, выгнали из вуза или с работы, сослали куда-нибудь в глушь.