Читать «Покинутые или Безумцы» онлайн - страница 31

…Здесь моя мысль ускользает по столбовой дороге — по Днепру. Пока писал это, успел прочитать еще одну вещь Йейтса — «Плавание в Византию». Да это уже другая песня.

…Но уже прошла ночь, и выглянуло солнце, а осеннее солнце — гениальный архитектор. И город предстал во всей вневременной сути.

Ну, может, и не во всей, но его линии восходят к этому.

Хемингуэй родился

Сегодня-то день рождения Хемингуэя. После армии открыл его. И хорошо, что не раньше. Это было то, что надо.

Однажды мне он приснился: в заброшенном пункте ГАИ сидел у окна, тут же был черный слуга. Я собирался узнать, понравилась ли ему рыбалка на Днепре, но так и не помню, спросил ли и что он ответил. С тех пор, приближаясь к этому пункту ГАИ (действительно заброшенному) на кружной дороге под автомобильным мостом, всегда вспоминаю тот «случай». Неизгладимое впечатление оставили его военные и поствоенные вещи, рассказы. «Праздник, который…» И до Парижа было ясно, что так все и есть: кафе, платаны, запах вина на улицах. «Ротонда» на перекрестке и как бы на выпуклости, откуда хорошо видно во все стороны, и вкус душистого коньяка. Это, конечно, его город. Город имени Э. Хемингуэя.

Потом магия его прозы ослабела. Осталась лишь поэма «Старик и море».

Но не так давно вдруг взялся полистать «Фиесту» — и запоем перечитал, удивляясь непреходящей бодрости и свежести.

Прошлое уже немыслимо без него. Значит, и будущее.

Против уныния

Осень, начавшаяся под знаком поэзии странного ирландца, анахорета из средневековой башни, мифотворца и идеалиста, продолжается. В сумерках особенно бодрят вот эти ясные и крепкие строфы, напомнившие мне еще одну светлую вещь — повесть Гессе «Последнее лето Клингзора», хотя там все заканчивается и вовсе не весело. Но улыбка, смех, о которых говорил Гессе в другой книге — в «Степном волке» — роднит эти вещи и помогает здесь и сейчас не унывать.

ЛЯПИС-ЛАЗУРЬ (Гарри Клифтону)

Я слышал, нервные дамы злятся, Что, мол, поэты — странный народ: Непонятно, с чего они веселятся, Когда всем понятно, в какой мы год Живем и чем в атмосфере пахнет; От бомбардировок смех не спасет; Дождутся они — налетит, бабахнет И все на кирпичики разнесет. Каждый играет свою трагедию: Вот Гамлет с книгой, с посохом Лир, Это — Офелия, а это Корделия, И пусть к развязке движется мир И звездный занавес готов опуститься — Но если их роль важна и видна, Они не станут хныкать и суетиться, Но доиграют достойно финал. Гамлет и Лир — веселые люди, Потому что смех сильнее, чем страх; Они знают, что хуже уже не будет, Пусть гаснет свет, и гроза впотьмах Полыхает, и буря с безумным воем Налетает, чтоб сокрушить помост,— Переиродить Ирода не дано им, Ибо это — трагедия в полный рост. Приплыли морем, пришли пешком, На верблюдах приехали и на ослах Древние цивилизации, огнем и мечом Истребленные, обращенные в прах, Из статуй, что Каллимах воздвиг, До нас не дошло ни одной, а грек Смотрел на мраморные складки туник И чувствовал ветер морской и бег. Его светильника бронзовый ствол И года не простояв, был разбит. Все гибнет — творенье и мастерство, Но мастер весел, пока творит. Гляжу на резную ляпис-лазурь: Два старца к вершине на полпути; Слуга карабкается внизу, Над ними — тощая цапля летит. Слуга несет флягу с вином И лютню китайскую на ремне. Каждое на камне пятно, Каждая трещина на крутизне Мне кажутся пропастью или лавиной Готовой со скал обрушить снег, — Хотя обязательно веточка сливы Украшает домик, где ждет их ночлег. Они взбираются все выше и выше, И вот наконец осилен путь И можно с вершины горы, как с крыши, Всю сцену трагическую оглянуть. Чуткие пальцы трогают струны, Печальных требует слух утех. Но в сетке морщин глаза их юны, В зрачках их древних мерцает смех.