Читать «Рождественская оратория» онлайн - страница 32
Ёран Тунстрём
— У бедняков запасных ключей не бывает.
— Почему ты решил, что мне надо стать слесарем?
— Решил, и всё. Больно ты пужливый. А слесарь много людей видит. Примечает, как им живется. Разные дома, разные квартиры. Тебе на пользу пойдет.
— Никакой я не пугливый.
— Именно что пужливый. Почти что не разговариваешь.
— А вот и нет.
— Со мной уж точно. Слушать тебя замучаешься. Одно слово на языке, другое в животе застряло.
— Может, и так.
— С народом тебе надо общаться. Знаешь, сколько всего можно увидеть. К примеру, тут в лесу жил финн-углежог. Так вот: люди пошли по ягоды, а как очутились возле домишка его, чуют — вонища несусветная. Постучались — ответа нету. Тогда послали за полицией и за Херманссоном, за слесарем то есть, сам знаешь.
— Не-а, не знаю.
— Вот и прикинь. Надо знать разных других людей, тогда все одолеешь.
— И как же оно было?
— Ух, ты с этим делом ни в жисть бы не совладал.
— Да чем все кончилось-то?
— Ладно, так и быть, слушай, только чур, пеняй на себя.
Сиднер хмыкнул:
— Мухи там были здоровущие, ровно шмели, скажу я тебе. Мохнатые такие. Штук тридцать — сорок. Солнце светило в комнату, и они блестели то зеленым, то синим. Хоть и мохнатые. А финн-углежог сидел на стуле. И половина лица у него заплесневела. Сплошь зеленая плесень, ровно мох, Херманссон сказывал.
— Ты сам с ним разговаривал?
— Не-ет, он папаше рассказывал, а папаша — матери, я кой-чего и подслушал через стенку. Папаша сказал: ежели он мертвый просидел этак две недели, то сколько ж просидел тут в одиночестве, когда был жив? Вот как папаша сказал.
— Слушай, а на кровать он как забирается?
— Мы его подымаем. Весу в нем, считай, всего ничего. А по углежогу червяки ползали. Белые… Вот чего можно увидать. Само собой, коли ты слесарь. — Сплендид старается посильнее разжечь Сиднерово любопытство: — Другой раз был тут один такой, который летать надумал. Лежал возле своего дома в Клоккергордене, наполовину сгнил уже. А к ногам крылья присобачены. Бумажные.
— Как у Аполлона?
— Ну, я не знаю. Звали-то его Эриком. А крылья, может, и картонные были. Ты как думаешь, он верил, что умеет летать?
— Твой-то папа верил. Иногда
— Или он знал, что помрет, и решил помереть так, чтоб все о нем заговорили. Чтоб мы тут повторяли: «Ну, этот, который крылья к ногам приделал».
Они замолчали, услыхав скрип колес и цокот конских копыт. Кто-то не спеша ехал со стороны Стапельсбаккен.
— Ба, уж не Сельма ли?
— Сельма Лагерлёф?
— Ага.
— Ты и ее знаешь?
— Не то чтобы знаю… — Тем не менее Сплендид поднялся с травы и выбежал на дорогу, а когда одноколка подъехала, стащил с головы кепку, поздоровался и схватил лошадь под уздцы. — Здрасьте, тетя Сельма!
— Сплендид, неужели ты?!
Сиднер видит в одноколке знаменитую даму — точь-в-точь такая, как на фотографиях. Седые волосы под черной широкополой шляпой, черное пальто, руки спрятаны в муфточку.
— К Фанни на именины едете, тетя Сельма?
— Да. А ты почем знаешь про ее именины?
— Слежу за газетами.
Пыль оседает вокруг конских копыт, Сиднер тоже подходит к экипажу, мнет кепку в руках, кланяется.