Читать «Одиночество волка» онлайн - страница 36
Владимиp Югов
Отец только притворялся, что спит — в самом деле в темноте он не сомкнул и глаз. Он был неспокоен. В тот миг, когда беглец переступил его порог, он еще не все понял. Когда пришла Маша, — понял. А потом не страх, — нет — страха у него не было и на фронте, а какой-то озноб от нечуткой, потерянной совести бил его под сердце: никогда он нечестным не был перед людьми. Он, по просьбе дочери, схоронил его в лесу… Он не знал, что там его давно нет. Он думал, что там.
Покрутились, повертелись. Первым вышел (после того, как Родион заверил: никого не было) Мамоков. Нургалиев, нагнувшись, с высоты своего громадного роста, шепнул на ушко:
— Ты фураню-то, фураню убери подалее!
И затопал в сенцах.
Родион путался опять в теплых ватных штанах, болтая пустым рукавом и повторяя: «Каков Дёма, таково у него и дома!».
Наконец он надел и штаны, и валенки, накинул и ватник. И вышел их провожать. Санитар храпел вовсю. Мамоков по-хозяйски предупредил:
— Гляди, Родион! Було бы не хуже!
Потом, вернувшись в дом, он шипанул:
— Он у тебя все живет?
— А ты что так все расспрашиваешь? — Маша взвизгнула. — Ты мне, что ли, указ? Я тебя должна спросить: чего так все!
— Нежности захотелось! — обиженно ощерился Родион. — И есть не стали… Все ясно! Родион лгун! Ха! Веры теперь нету…
Он хохотал, наливая себе щей, приговаривая: «Без капусты щи не густы»… Доставал нервно хлеб.
— Погляди, — крикнул. — Уехали ль? Да убери, убери то!
Кивнул на Лехину кепку, так и лежавшую на кроватке.
Маша поднялась с табуретки, на которой сидела как пригвожденная.
— Погоди! В печь, в печь! А мы… Тут она, родимая, где-тоть должна быть!
Под подушкой нашел бутылку. Самогон был крепкий, терпкий, обжигающий. Он выпил сразу стакан, налил себе снова, но теперь налил и Маше.
— Да спокойно поешь! — прикрикнул. — Чего уж теперь-то!.. Дурак! Осталось-то — плюнуть… Спрячется ли в дом, в тайгу уйдет, снегом по голову закидается… Эх, Леха! Видел же!
— Тишшш! — сказала дочь, показывая на губы. — Чшшш! Может, и не уехали?
Она встала перед ним на колени и тихо заплакала:
— Не губи, отец! Не губи, родной! Пусть уйдет!
— Куда? — спросил жалостливо. — Ведь знают: тут был! Или не догадались?
— Догадались. Но пусть уйдет куда-нибудь!
— Куда?
— Хоть на чужую сторону. Где-нибудь пристроится.
— Чужая-то сторона не медом полита, а слезами улита.
— Так не совсем на чужой, а на нашей где-то. Начнет все заново.
— Нет, не дело, дочь, говоришь. Порченое это яблоко. Хоть как скрой, а целый воз потом от него загниет. Да и мы все с оглядкой жить станем. Не мило ничего станет.
— О себе не думай. Ты старый, пожил. Я же, как сумею.
— А Витюха? Это что, его, что ль?
— Он ни о чем не узнает. И вырастет — не узнает.
— Это всего-то лишних два года, ежели что вернется назад и скажет добровольно.
Сказала решительно:
— Ему путь туда заказан. Есть там такие, которые подмывали его, чтобы сбежал: использовать! А ежели они его там порешат?