Читать «Пятнадцать жизней Гарри Огаста» онлайн - страница 15

Однажды во время групповых занятий, проводившихся раз в неделю, размеренную речь доктора Абеля прервал пронзительный крик Судороги.

– Пенис! – заорала она так, что я вздрогнул от неожиданности. – Пенис, пенис, пенис!

Небольшие усики, сидевшие на верхней губе доктора, мелко задрожали.

– Послушайте, Люси… – начал он, со щелчком надев на ручку колпачок.

– Дайте мне его! – снова заголосила Люси. – Дайте мне пенис! Дайте, дайте, дайте!

Бледные щеки доктора Абеля начал медленно заливать густой румянец. Наблюдая за тем, как он краснеет, я пришел к выводу, что ему не помешали бы умеренные физические нагрузки и регулярный массаж. Такие усики, что носил доктор, вышли из моды добрых тридцать лет назад, в тот самый день, когда Гитлер вторгся на территорию Чехословакии. За все то время, что я его знал, доктор Абель сказал всего одну умную вещь. «Доктор Огаст, – заявил он как-то, – самое страшное одиночество, которое может испытать человек, – это одиночество в толпе. Он может кивать, улыбаться, говорить нужные слова, но при этом чувствовать себя так, словно находится в пустыне». Я поинтересовался, из какого печенья с предсказанием он добыл эту мудрость, а доктор Абель в ответ с озадаченным видом спросил, что такое печенье с предсказанием.

– Дайте мне его, дайте! – продолжала тем временем верещать Судорога.

– Вы ведете себя непродуктивно, – с дрожью в голосе произнес психиатр.

В ответ Люси задрала халат, выставила на всеобщее обозрение свои панталоны, которые были ей явно велики, и принялась вилять бедрами, имитируя танец. Это вызвало реакцию у других пациентов: Саймон громко разрыдался, а Маргарет принялась раскачиваться и подпрыгивать. В комнату тут же ворвался Билли-Урод с дубинкой и принялся надевать на Люси смирительную рубашку. Что же касается доктора Абеля, уши которого к этому моменту приобрели рубиновый цвет, то он поспешно ретировался.

Раз в месяц нас разрешали посещать, но к нам никто не приходил. Саймон говорил, что так даже лучше – он стыдился самого себя и не хотел, чтобы кто-нибудь видел его таким, каким он стал.